Онлайн книга «Тополь берлинский»
|
— Твой отец уже лег, как ты думаешь? — Очень может быть. Старики ложатся, когда им надоедает сидеть. Маргидо позвонил, когда она возила шваброй по потолку над плитой. Над ней не было вытяжки, жир сходил черно-оранжевыми колбасками. Она подошла к телефону, не снимая перчаток, дырочки в низу трубки были темно-коричневые, почти полностью забитые грязью. Эрленд занимался шкафами и заполнил мешок для мусора пустыми банками из-под сметаны, бутылками и прочей упаковкой, а также большим количеством сыпучих продуктов и полупустыми пакетами муки. Маргидо звонил из больницы, он уточнил, туда ли попал. — Да, это Турюнн, я ведь представилась. Вот как, она, значит, там. Тогда ему надо поговорить с Туром, решить, как все организовать. — Он сейчас в свинарнике. Ему нехорошо. Попросить его перезвонить? Срочности не было. Конечно, до Рождества организовать похороны невозможно, в лучшем случае в четверг, на третий день после Рождества, и платить ничего не надо, пусть она так и передаст Туру, потому что Тур боится тратить деньги, а теперь еще и перестали платить пособие на похороны, но он об этом наверняка не знает. Все расходы оплатит Маргидо. А некролог он поместит в газете уже завтра, у него там есть знакомые. Как она думает, чего хотят Тур и Эрленд? — В каком смысле? Что они хотят, чтобы было в некрологе? Стихотворение, может быть. — Я уверена, они предоставят вам решать. А как насчет прощания в больничной часовне сегодня вечером? Тур захочет? — Я попрошу его вам перезвонить. Она стояла, прижав к уху резиновую перчатку, и думала о его словах, что, мол, ей не понравится в этой семье. На прощание она сказала: — Мы тут с Эрлендом прибираемся. Эрленд тоже там? — Здесь все так запущено, — ответила она. — Кто-то же должен… Он прервал ее, спросив, надолго ли они останутся. — Откуда мне знать? — сказала она. — Все совершенно… Она же только что умерла! Может, и вы приедете? Он не собирался. Не сегодня. Но, конечно, они должны собраться все вместе в ближайшие дни и продумать церемонию. — Вы не хотели приезжать. Ваша мать умерла, а брат… И когда… ваши родственники в отчаянии, то надо… Ей следует успокоиться. Она ведь ничего не знает. А у него нет времени на долгий разговор. — И у меня тоже, — сказала она и повесила трубку. Эрленд стоял на коленях перед холодильником и смеялся. — Телефон загажен, — сказала она. — Надо его отключить и оттереть. * * * Ужас не в том, что ее больше нет, а в том, что она его к этому совсем не подготовила. Не говорила, что чувствует себя старой и несчастной. Хутор был не его, и непонятно теперь, что из этого всего выйдет. Послать всех свиней на бойню сразу после Рождества? Продать? А что ему делать, где жить? И Турюнн решила переночевать, теперь она сама захотела, а его это совсем не радует. Что она обо всем этом думает? А Эрленд? Что ему здесь надо? Он больше не хотел пить. Надо поговорить с Маргидо. Не переодев комбинезона и не сняв сапог, он пошел в дом звонить. Он стоял в дверях кухни и не верил собственным глазам. Они затеяли уборку. В материных парадных передниках. Два больших мешка, набитые мусором, стояли посреди кухни. Он заметил пакеты с мукой и банки из-под сметаны сверху. Занавески они сняли, из окон лился свет. — Что это вы надумали? Не надо выбрасывать ничего из маминого… — Надо, — отозвался Эрленд. — Здесь все ужасно запущено. Сплошной хлам. — Мы же поддерживали тут порядок! И я тоже, когда мама попала в больницу. — Значит, тебе пора носить очки, — сказал Эрленд. — Как же так… не успела она умереть! — Но мы собираемся здесь пожить, — ответила Турюнн. — Поэтому надо… — Вам нечего здесь делать! Он пошел в контору, Турюнн за ним, он тяжело опустился в кресло, она встала перед ним, держа в руках капающую тряпку. — Маргидо звонил. Она передала, о чем он говорил, что он покроет все расходы и что спрашивал, хотят ли они устроить прощание вечером в часовне. — Нет. Мы же все ее сегодня видели. Я позвоню ему и скажу. — Твой отец ее не видел. — Ему и не надо. — Может, ты его хотя бы спросишь? Чтобы он мог сам решить? — предложила она. — Нет, он не сможет. Он не перенесет этого. Он понял, что она проглотила его оправдание, поверила. Она продолжила: — Знаешь… здесь будет красиво! Мы не выбрасываем хорошие вещи, только старый мусор. Купим все новое, и Эрленд говорит, тут полно чистых полотенец и прихваток в шкафу. Мы поживем здесь и поможем тебе. — Не обязательно же менять все! И занавески… Они всегда здесь висели. Она же только что… — Занавески мы замочили. Повесим их потом обратно. Погладим и повесим. Все будет как раньше, только чище. Еще мы купили поесть. — Вот как. Значит, занавески не… — Нет. Мы их обязательно повесим обратно. Чистыми и красивыми. Он уловил в ее голосе покровительственные нотки, она разговаривает с ним, будто с ребенком, а сама — взрослая — повторяет и успокаивает. — А почему тебя так волнуют именно занавески? — Нет. Я только… Как ей объяснить, что они всегда сидели перед этими занавесками, он и мать, говорили о погоде, приподнимали занавеску, чтобы взглянуть на термометр или на двор, на выпавший снег или на дождь, на вечерние тени, проплывавшие мимо дерева на дворе, и пили кофе, и перекусывали чем-нибудь сладеньким. А теперь окно какое-то голое, квадратное… Они здесь всегда висели. — Мы часто там сидели. Мы с матерью, — сказал он. — За столом у окна? — Да. — Болтали, и вам было хорошо? Ему вдруг стала неприятна снисходительность в ее тоне, захотелось вытрясти ее из этой роли, снова оказаться старшим. Горе касалось только его. — Говорили обо всем на свете. Мать часто рассказывала про войну, — ответил он. — Ну да, так, наверное, со всеми, кто ее пережил. Я могу это понять. Он снова ее полюбил, она ведь могла сказать, что все старики никогда не забудут войну, но не сказала. — Она много знала, следила за событиями. Гитлер хотел построить здесь огромный город. На пятьдесят тысяч домов и самую большую в мире военно-морскую базу, — продолжил он. — Здесь? Врешь. — Не вру, нет. Они еще посадили деревья, немцы. Берлинские тополя, которые привезли с собой. Чтобы не тосковать по дому. Рассадили их повсюду. Но это не помогло. |