Книга Тайнопись, страница 66 – Михаил Гиголашвили

Академик, не совсем понимая, куда мы пришли, с опаской обогнув пропойц, в замешательстве замер:

— Помилуйте, что нам тут делать?.. Разве это магазин?

— Я выпью чекушку, голова болит… И вам одну предложу, — не выдержал я.

— Что вы!.. Алкоголь мне заказан. Притом я пью снотворное.

— Алкоголь — лучшее снотворное.

— Бросьте вы свою казуистику!

— Сто грамм за дам?

— Ну, за дам сто грамм можно, — неожиданно быстро согласился Ксава, бормоча что-то о туманах и холодной погоде, хотя сентябрьский день был вполне пригож, а сам академик закутан в теплое пальто, завернут в мохеровый шарф и обут в лыжные ботинки. Потом он по-деловому добавил: — Не забудьте кока-колу…

— СССР сгубившую, — засмеялся я, жестами показывая брюхатому продавцу, чего нам надо.

— Почему это?

— Слишком для нашего сивого уха звонко и заманчиво звучало: Ко-ка-ко-ла! Вроде Ку-ка-ра-ча. Горбач и вылез, как Хоттабыч, из этой пестрой жестянки, теперь обратно загнать не можем. Пожалуйста! — я передал ему колу. — Стакан?

— Не обязательно. Пивали по-всякому, — молодцевато кинул он, устраиваясь сесть на скамейку, а я свернул головки двум чекушкам, одну протянул ему: — За встречу!

— Мерси! — принял он и сделал три небольших дамских глотка. — Обратите внимание, вон тот красный немец очень похож на вчерашнего докладчика. Вы не находите? И почему тут многие люди имеют такой обваренный цвет лица? — утираясь платком, сказал он. — Нет, мне все-таки кажется, что у вчерашнего немца лицо было краснее.

— А волосы — белее, — согласился я, отглотнув полчекушки и закуривая.

— Но у этого ресницы тоже очень белые. Не альбинос ли он? — вгляделся академик.

— Может быть, — благодушно ответил я.

Коньяк начал причесывать мир: солнце засветило ярче, птицы запели громче, музыка из будочки стала веселее, женщины засмеялись заразительнее, и сильнее запахло мясом от жаровни, с которой ражий мужик в фартуке продавал туристам громадные котлеты и толстые бордовые сардельки, прыскавшие жиром.

— Какие бы ресницы ни были у него, он меня вчера очень расстроил, — академик расстегнул пальто, пригладил брови, поправил берет. — Называть так безоговорочно Достоевского ретроградом и консерватором — неправильно! Это не так! Это школьно-фурцевский подход!

— А разве все большие прозаики к старости не становятся консерваторами? — начал я заводить его.

— Ну что вы, что вы! — тут же закипятился он, отпивая глоточек.

— А что?.. Толстой Наташу отправил в детскую, Анну — под поезд, Катю — на нары. Достоевского перевоспитали в Сибири. Тургенев пытался пролезть в демократы, да грехи не пускали. Гончаров просто в цензуре служил. Салтыков губернаторствовал. Лескова тоже прогрессистом вряд ли назовешь, тот еще волк. Бунин с Набоковым — вообще матерые монархисты. О живых умалчиваю…

Академик возразил:

— А бунтовщик Пушкин?.. А мятежный Лермонтов?.. А западник Грибоедов?..

Я ответил:

— Они просто не дожили до старости, вот и всё. Кто может угадать их эволюцию? Да и мало кто дожил. Мартиролог русской литературы обширен и разнообразен, — добил я чекушку и начал загибать пальцы: — Уже первого прозаика, протопопа Аввакума, замучили и сожгли. Радищева сослали и довели до яда. Пушкина убили. Грибоедова расчленили. Лермонтова застрелили. Гоголя и Баратынского свели с ума. Достоевского загнали на каторгу. Гаршина бросили в пролет лестницы. Есенина повесили. Блока споили и умертвили. Маяковскому пустили пулю в сердце. Хлебникова бросили подыхать в степи. Гумилева, Бабеля и Пильняка расстреляли. Горького отравили. Мандельштама прикончили на помойке. Цветаеву задушили на радиаторе. Зощенко и Платонова уморили голодом… И это — только самый первый ряд. Если хорошо подумать — еще столько же наберется…

Он скорбно качал головой, шепча:

— Да-да, вы правы, трагедии, одни сплошные трагедии… Кое с кем из последних я даже был знаком лично…

Тут наше внимание привлекли звуки марша. По другой стороне улицы шла колонна девочек-подростков в гусарских мундирах, выдувая на трубах незатейливую жизнерадостную мелодию. Последняя пара девочек тащила длинный тючок. За ними шли две дамы-воспитательницы; одна несла магнитофон, другая — пару складных парусиновых стульчиков. Обе яростно курили на ходу.

— Это еще что такое? — остолбенел академик.

— Подарок судьбы. Ангелы нирваны.

Все глазели на шествие.

Девочки, оказавшись невдалеке от будки, пошагали на месте, доигрывая, а потом, по знаку, сложили инструменты и стали шушукаться.

— Что они там делают? — спрашивал академик, скашивая очки и щурясь, чтоб лучше видеть.

— Они вытаскивают из тючка ковер… Расстилают его… Поправляют… Переговариваются… Они начинают раздеваться!..

— Не может быть!

— Может! Это небо посылает нам святую весть!.. Они сняли куртки… Самая маленькая запуталась в рукаве… Складывают мундиры на тючок… Вот, сняли…

— Боже, что они собираются делать?.. Сейчас не так жарко, чтобы гулять нагишом! — привстал Ксава со скамьи, роняя банку. — Даже и холодно порядком…

— Вряд ли они собираются гулять… Они начали снимать юбчонки!..

— Немыслимо!

— Мыслимо! Видите, и пропойцы туда же смотрят! — указал я на пьяниц возле будочки, которые босховскими глазами глядели на девочек и что-то одобрительно гундосили. — Вот… Юбчонки уже стянуты… Остались в трико. Это спортсменки! — понял я.

И ошибся. Это были юные балерины. Классные дамы, включив магнитофон, уселись на складных стульчиках и закурили по новой. Девочки начали танец под ритмичную музыку, что-то вроде диско-балета.

Это так оживило меня, что я тотчас взял у брюхатого продавца еще три чекушки. Из одной отхлебнул, две спрятал про запас. Коньяк, подобно божьей пране, оживил меня. Он раскрывался мягкой, но упорной пружиной, вымывая из мозга весь негатив.

— Все алкоголики и наркоманы в чем-то подобны Осирису. Только вечный бог, умирая, всегда возрождается, а у людишек бывают роковые осечки, — процитировал я обрывок чего-то.

— Им далеко до Осириса, — ответил он. — Их бог — Дионисий.

— А как зовут славянского бога — Киряло? Наливала?

— Может, и Пейдодон, — подхватил он. — Пили, пьют и будут пить, лучше не мешать, скажу я вам по секрету, — доверительно сообщил он мне на ухо.

— Эту тайну я никому не выдам, даже под китайскими пытками, — заверил я.

— Пыток ждать недолго — один мой диссертант из Сибири рассказывал, что китайцы стаями пробираются через границы и оседают в России, — сообщил академик. — Если так пойдет — скоро Сибирь будет китайская.

— Их и была, — напомнил я. — Пока Ермак Тимофеевич там не объявился и не начал всё крушить, крошить и крышевать.