Книга Тайнопись, страница 85 – Михаил Гиголашвили

Пилат, мельком взглянув на вора, негромко произнес:

— Манаим из Кефар-Сехании, вор по кличке «Бар-Авва»? Галилеянин? Сын берберийки Марьям и неизвестного отца?

Вор поморщился (как всегда при словах о «неизвестном отце», делавших его мать шлюхой):

— Это я, начальник. Звание ношу. Меня вся Иудея знает. И ты меня знаешь! — добавил он в надежде, что, может, Каиафа замолвил за него словечко и надо подсказать, что это именно он, а не кто другой.

Но Пилат брезгливо отрезал:

— Тебя я не знаю. И знать не хочу…

— Да нет, знаешь… Ты меня в Германский легион вербовал… — настырно напомнил Бар-Авва.

— Да?.. — вгляделся Пилат внимательнее в лицо вора. Он иногда заходил в преторию, когда там шел набор карателей. — И ты, как видно, отказался?

— Как я мог согласиться? Я вор, свободный человек. Меня и в морскую охрану хотели главным взять, такой я нужный, — солгал Бар-Авва, где-то слышав, что римляне охотно нанимают иудеев, как самых свирепых, охранять свои морские границы.

— А почему ты отказался в этот раз?

— Плавать не умею… Воды боюсь с детства.

Пилат сухо кивнул и заглянул в поданный писарем свиток:

— Кто ограбил в прошлом месяце богача Ликия, самому отрубил руки, а жену отдал ворам на утеху?

— Не помню. У меня с этим плохо, — Бар-Авва хотел показать пальцем на свою голову, но солдат не ослабил цепь, не дал поднять руки.

— Пишут, что нападение на римский обоз с оружием — тоже твоих рук дело.

— Это они пишут… Я не припомню ничего такого…

— А грабеж лавки ювелира Зеведеева в Старом городе? Твои хамы обесчестили всех пятерых дочерей, а самому рот забили жемчугом так, что он задохнулся? А? Тоже не помнишь? — Пилат свернул список и похлопал им по колену.

— Ничего не знаю. Первый раз слышу.

— А двойное ограбления купца-персиянина Гарага в этом месяце?

— Ты говоришь, не я! — огрызнулся вор.

— Где, кстати, те бумаги, которые шли в Персию, а попали к тебе? Они тебе не нужны, отдай, — недобро уставился на него Пилат.

— Читать-писать не умею. Бумагами не ведаю.

Пилат, развернув свиток, упомянул еще несколько дел. Писарь спешил, шуршал пером. Солдаты переминались. Факелы дымили. А Бар — Авва как заведенный отвечал:

— Не может быть. Никогда. Нет. Не упомню. Не знаю, — на самом деле поражаясь, сколько чего известно Пилату (выходило, что Синедрион не только топит его подчистую, но и хочет скинуть на него всё нераскрытое, валит на него и его, и не его грабежи и убийства!)

Пилат усмехнулся:

— Да уж, трудно всё упомнить, если за душой ничего, кроме мерзости, нет… Но придется. — Он свернул свиток, щелкнул застежкой, кинул его на стол. — Пошел бы к нам наемником — может, и остался бы жить… Тебе предлагали, но ты не захотел. Я сам служил в Германском легионе… Вот! — Пилат мизинцем, исподволь, указал на шрамы правой руки.

— Как же! Всем известно, что ты был там большим начальником, — нагло-утодливо начал плести Бар-Авва, но Пилат повысил голос:

— Но в легионе надо воевать. А зачем с германцами биться, если можно женщин насиловать и ювелиров душить?… Там ты, может быть, стал бы героем. А сейчас ты никто. Существо, которое все ненавидят. И скоро превратишься в падаль. Всё, конец. Подожди до Пасхи! Ты-то уж точно по закону будешь казнен! — добавил прокуратор, поворачивая зачем-то перстень на пальце.

Бар-Авва, что-то учуяв в этих словах, уцепился за соломинку:

— А кто не по закону?

— Тебе не понять… Твоя жизнь в крови и нечистотах протекает… Не тебе судить людей. Они должны судить тебя… И засудят!

При этих словах один факел вдруг зачадил, надломился и горящим набалдашником рухнул на пол возле стола, рассыпая искры и огонь. Писарь вскрикнул, отпрянул, задел стол. Свитки и перья полетели на пол. Пилат вскочил, схватил кувшин и, отбив горлышко о край стола, разом выплеснул воду на пылающую головку. Угли, шипя и дымя, расползлись по каменному полу. Всё произошло так быстро, что солдаты не успели даже дернуться. Пилат поставил кувшин на пол, сел в кресло, отряхнулся.

— Принести новые факелы! А эти убрать, дышать нечем!.. — И насмешливо посмотрел в сторону писаря, собиравшего с пола свитки: — Могли бы сгореть, между прочим… А за это суд и галеры!

Писарь, не разгибаясь, глухо спросил:

— Здесь темно… Зажечь свечу, пока принесут факелы?

— Не надо. Есть охрана. Страх есть грех. Тебе, солдату, не стоит об этом забывать… — Писарь промолчал, наводя порядок на столе.

Один из солдат бросил цепь и начал мешком, в котором Бар-Авву вели сюда, собирать угли. Затушил второй, чадящий факел. Вытащил черенки из треножника, захватил сломанный кувшин и понес всё наружу.

…Тьма и тишина. Откуда-то слышен солдатский бубнёж, скрежет железа, лай собак. Писарь застыл черным пятном, слился со своей тенью. Пилат вздыхал, ворошил что-то на столе. А Бар-Авва ничего не мог понять. Что творится?.. Может, его хотят просто зарезать в темноте?.. Или предлагают бежать?.. Он украдкой попытался оглядеться, но солдат палкой повернул его голову обратно. И цепи были натянуты.

— А те… записки?.. Ну, ты знаешь… Не пострадали? — вдруг обеспокоено спросил Пилат из темноты.

— Нет, здесь где-то, на столе, — откликнулся писарь виновато. — Только не видно без света.

— Нужен свет доя них? — с непонятной издевкой произнес прокуратор. — Не помнишь наизусть?.. А ну, тише! — прикрикнул он, хотя в претории и так было тихо. — Говори по памяти!

— Не убивать. Не красть. Не обижать. Не лгать. Не прелюбодействовать. Не обжорствовать. Почитать отца и мать. Деньги раздать нищим. Не отвечать злом на зло. Прощать. Любить… — не очень уверенно стал перечислять писарь и замолк.

Отсветы огня из коридора не могли погасить звезд за окнами, таких больших, как будто кто-то поднес их вплотную к решеткам казармы.

— Может так жить человек? — спросил Пилат из темноты.

Было непонятно, кого он спрашивает. Писарь смущенно пробормотал:

— Не знаю…

А Бар-Авва обрадовался, поняв, что римлянин шутит. Посчитал это хорошим знаком и решил тоже не молчать:

— Побольше бы таких, и у нас, воров, была бы веселая жизнь! Сиди, жди, а тебе всё само в руки валится! И воровать бы не пришлось — зачем? Хорошая жизнь, даже очень! — добавил он туда, где виднелась тень начальника.

— Вот-вот, и воровства бы не было, и грабежей, и убийств… И все жили бы тихо-мирно… — согласилась тень и спросила дальше: — А ты бы мог так жить?

— Я? Так? Не воровать, девок не тискать, прощать? Нет, не мог бы. Да и нельзя мне уже после всего… всякого… что было… — осклабился Бар-Авва.