Онлайн книга «Нас там нет»
|
Теперь Берта таких размеров, что укусить ее можно только лошадью. Десять лет назад мы пировали на терраске ее тель-авивской квартиры. — Ага, дожила, есойме! Моя бабушка думала, что ты ноги протянешь в десять лет. Ага, не кормили сироту! Берта — потомственный повар, мать троих детей, и толстого мужа, и брата Яши, уже не маленького, со своими детьми и женой, и всей большой семьи, включая каких-то тетушек, племянников и прочая. В гостиной вся стена увешана фотографиями родных и друзей… — Ага, все они тут, как ворики-шайсики [17] в участке: и анфас, и профиль — и все в бегах. Один только дома всегда, мусик-пупусик! — схватила она кота и зацеловала в зажмуренную мордочку. Вы бы видели, как Берта играет в настольный теннис! Она неподвижно стоит — во всю ширину стола, как крепость, в углу рта — сигаретка, глаза сосредоточенны, и только ракетка мелькает на бешеной скорости! — Ага, насобачилась капусту шинковать! Всех вынесу в десять секунд! И про Бертиного брата Яшу-маленького надо рассказать отдельно Яшин дедушка Яков был вечный герой. «Это был Менш! Менш! [18] А не твой трухляк», — вопила ихняя бабушка на свою худую дочку Раю. (Тети-Раин муж-выпивоха пропадал где-то в Украине, изредка посылая им деньги.) — Его ранили уже в Берлине, и он упал в лестничный пролет, — говорила она и уходила молиться на непонятном языке. Ихний дедушка до войны был резчиком кур на рынке в украинском городке, и мы были уверены, что эта работа помогла ему на войне. Он служил в пехоте и дрался в рукопашных боях. «Сначала шойхет, потом флейшик, паскудняшке лейбн», [19] — говорил дедушка во время войны. Он был как живой у них, на каждый день их будущей жизни он, оказывается, заранее уже что-то говорил, и бабушка все помнила. У них были две его фотографии, которые ихняя бабушка спрятала в штаны, когда они бежали от немцев. Выходя из дому, она говорила дедушке Якову: мы ненадолго, на рынок и домой. Она показывала ему ужасные Бертины отметки и спрашивала совета. «Мамен совсем свихнулась», — горевала тетя Рая. Я ей советовала выдать ихнюю бабушку замуж для утешения, но она даже не хотела об этом думать. Каждый год в день «похоронного извещения» ихняя бабушка ложилась на кровать, складывала на груди дедушкины медали и фотографии, накрывала лицо полотенцем и молчала. Каждый год в школе на 9 мая Яша писал сочинение: дедушку ранили уже в Берлине, и он упал в лестничный пролет… * * * Яша-маленький любил далекую иностранную женщину, или даже ее вообще никогда не было в жизни. Он любил чужую жену Пенелопу. Мой дедушка читал ему мифы. Дедушка вообще читал детям вслух во дворе, но Яше — у нас дома, потому что Яша рос «среди баб», и ему нужно было «мужское внимание». Больше всего Яша любил про Одиссея. Про птиц в ущелье и про эту Пенелопу дедушка перечитывал ему сто раз. Но про циклопа Яша требовал пропустить. Пенелопа — повторял он мечтательно. У нас даже закладка была на странице, где ее портрет. Яша рисовал Пенелопу, лепил из пластилина, рассказывал во дворе про ее терпение. Яша считал себя солдатом и проводил свою жизнь на войне, поэтому он думал, что для жены ждать — это хорошо. — Ага, он там гуляет, а ты жди, — говорила опытная Таня Бурканова. — Ну не мог он ее взять с собой в лодку, опасно же, — не сдавался Яша. — Пенелопий ухажер, — хихикали тайно мои старики. — Дурак ты, Яша! — заключала Берта. — Яшка, помнишь Пенелопу? Как ты Пенелопу любил! — ржали мы на Бертином балконе десять лет назад в Тель-Авиве, наклюкавшись пива. — Чего? Кого? — пугался Яша. — При жене хоть не смейте! Дуры вы, девки! * * * Когда у Яши-маленького случился аппендицит, был большой переполох. В то время он был первоклассник. Его забрали из школы в страшных корчах, а Берту отпустили домой оповестить. Я сбежала с ней, мы сначала к нам зашли и уже с моей бабушкой пошли к ним, чтобы ихняя бабушка не упала в обморок. Она обычно падала в него, если ее неправильно оповестить. Берто-Яшина бабушка схватила пирожки, и мы побежали в больницу — больница была рядом, а если в заборе в дырку перелезть — так еще ближе. Берта шептала на бегу: «Наверно, его хоронить придется, надо цветов нарвать заранее и черную накидку у Кремерши взять», — и прочие глупости. Яшу уже прооперировали, он лежал весь бледный, испуганно озирался в огромной прохладной палате среди страшных взрослых мужиков в полосатых пижамах, перевязанных там-сям, небритых и сиплых. Докторша завопила на ихнюю бабушку, которая бодро разворачивала пирожки: «Не сметь ничего приносить!» Мужики заглядывались на пирожки, Берта пыталась их засунуть назад в газетку, но обе бабушки настояли отдать больным. Мы с Бертой ворчали: «Не война же, им родственники принесут, а мы сами бедные». Яша оживился, он пытался показать, как верещала скорая, когда его везли, но в этот момент его начало сильно тошнить, все переполошились, и нас выгнали в коридор. — Но ведь он не умрет от тошнения? — Если уж он от операции не умер, то тошнить — это уже не страшно, — уверяла я испуганную Берту, но потом мы опять скатились на похороны. И даже уже начали плакать от этих страшных мыслей. — А чо, проблюется мужик, и все путем, — уверял нас усатый больной, жуя пирожок, — начинка у вас, уважаемая, удалась. Потом нас пустили назад посмотреть на заснувшего Яшу, и мы сели в больничном саду дожидаться тетю Раю, Яшину маму, которая работала на трех работах, и ее не сразу поймали по телефону. Тетя Рая прибежала, они залопотали на настоящем еврейском языке, ихняя бабушка вынула из кармана пирожок. — Ну славтегоспади, хоть один припрятала, — успокоились мы с Бертой. * * * Яша-маленький всегда был вооружен до зубов. У него был деревянный пистолет и железное ружье, как настоящее, у него была лента с нарисованными патронами, рогатка, морская фуражка и фигурный солдатик на подмогу. Яша был боец-одиночка. Конечно, его всегда звали на войнушку, такой солдат был нарасхват, но, даже когда не с кем было, он воевал один. Он пробирался в кустах, полз в пыли, стрелял напропалую в невидимого врага. У него были медали из кефирных крышечек и грязный бинт, которым он обматывался, если считал себя раненым. |