Онлайн книга «Гипсовый трубач, или Конец фильма»
|
Подойдя к соседней скамейке, умелец извлек из дощаника небольшую латунную табличку, заигравшую на солнце, точно карась чешуей, приложил ее к брускам, полюбовался, потом вынул изо рта шуруп и начал прикручивать. – Что он делает? - удивился Кокотов. – Превращает с помощью этих табличек обычный парковый инвентарь в артефакт мирового значения. Огуревич придумал. Редкий жучила! Он, кстати, эти устаревшие скамейки задешево скупает и сюда везет. – Скупает! Зачем? – Скамейки идут на экспорт. – Бросьте! Кому они за границей нужны?! - вскричал писатель, решив, что его нагло разыгрывают. – Э, не скажите! В «Ипокренине» кто только не жил. Многие знаменитости наведывались. Мог, допустим, Лев Толстой сидеть здесь на скамейке? – Не мог. – Правильно. Соображаете! А Пастернак? – Мог, вероятно… – Ответ правильный. И Булгаков мог, и Станиславский, и Шостакович, и Шолохов… А «Ипокренино» как раз по пути в Сергиев Посад. Туристы иной раз заезжают. Среди них попадаются любители и даже знатоки. Две скамейки, на которых любил сидеть Пастернак, ушли в Америку. В Германию взяли скамейку имени Мейерхольда. А сколько скамеек Михоэлса ушло в Израиль! В последние годы в связи с обострением украинской государственности в Киев забрали четыре любимых скамейки Довженко… – Минуточку! Но на них же не написано, кто на какой именно любил сидеть! – Ошибаетесь! Написано. Сейчас убедитесь сами… Последний русский крестьянин между тем, ввинтив четвертый шуруп и проверив, хорошо ли держится табличка, направился к скамье, на которой расположились соавторы. Когда он опасно приблизился, на них пахнуло особым тяжким духом, такой могла бы, наверное, издавать выхлопная труба испорченного автомобиля, если бы двигатель работал не на бензине, а на табачно-алкогольной смеси. – Здоров, Агдамыч! - воскликнул Жарынин с той лейб-гвардейской развязностью, каковую отечественная творческая интеллигенция обычно напускает на себя, общаясь с народом. – И вам не хворать! - степенно ответил мастер. – Знакомься, мой соавтор - Кокотов! - представил режиссер. – С приездом! Сочиняете, стало быть? - кивнул Агдамыч, вынул из дощаника начищенную табличку с отверстиями по углам и стал, щурясь, присматриваться к крашеным брусьям скамейки. - Где-то тут дырочки были? Ну, ничего, новые провертим. – А кто едет-то? - спросил Жарынин. – Вроде как америкосы опять… – А кого привинчиваешь? – Тама, - он махнул на соседнюю скамейку, - этот… как его… - Агдамыч изобразил прокуренными мозолистыми пальцами тюремную решетку. – Солженицын? - подсказал Жарынин. – Не-а. Хуже. – Варлам Шаламов? – Не-а. Лучше. – Мандельштам? – Он самый. – А сюда кого привинтишь? – Этого… - Агдамыч показал руками большой квадрат. – Малевича? - Сразу догадался режиссер. – Его. Ага, вот они - дырочки… - Мастер достал из дощаника и обтер рукавом табличку, на которой была выгравирована искусная, стилизованная под начало прошлого века надпись: На этой скамейке любил сидеть великий русский живописец Казимир Северинович Малевич (1878-1935) - А он действительно любил тут сидеть? - усомнился Кокотов. – А чего ж не любить: удобно и воздух, - ответил Агдамыч, отсчитывая четыре шурупа и вставляя их в рот. – Это в источниках зафиксировано? - уточнил Андрей Львович. – А как же! - вооружаясь отверткой, кивнул Агдамыч. - У нас все досточки на учете. – Мой наивный друг, - покачал головой Жарынин, - восточная мудрость гласит: невозможно обнаружить три вещи - след рыбы в реке, след змеи на камне и след мужчины в женщине. Я бы добавил четвертую: невозможно обнаружить след Малевича на лавке, на которой он никогда не сидел… – Значит, обман? – Почему сразу обман? Если «Черный квадрат» - не обман, то почему же скамейка, на которой мог сидеть, но не сидел Малевич, - обман? Это всего лишь несбывшаяся реальность. – Правильно! - краем рта подтвердил Агдамыч, ввинчивая шуруп. - Вот к нам китаёзы приезжали. Галдят, где тут, мол, Островский сидел, который инвалид и про сталь сочинял?! Оч-чень они его там у себя уважают. Просто трясутся. Так и сясякали: «Ососки элосы йоу и! Ососки шу хэн хао! Ососки до шао цянь? [1] » Две лавки увезли. Одну - в Пекин, другую - в Шанхай. – Какая же у тебя память, Агдамыч! - похвалил Жарынин. – Не жалуюсь. Память хорошая, а жизнь хуже… – Ты же вроде увольняться собирался? Ругался: мало платят. – Остался! - ответил мастер, заканчивая работу. – Денег добавили? – Не-а. Но Огурец обещал научить без водки похмеляться. У нас же, оказалось, внутри спирт имеется. Мы просто не знаем… – Ну и как? – Учусь. Дело-то серьезное. Островский, Россия, дружба! Островский, книга, хорошо! Сколько стоит Островский? – Значит, сам пока не можешь? – Еще нет. Вкус водки уже могу себе нагнать, но крепости нету. В магазин хожу. – А самогон? Ты же такую прелесть гнал! – Дорог ныне ингредиент, Дмитрий Антонович. Магазин дешевле выходит. Только вот сегодня не хватает мне… – Помочь? – Не побрезгую. – А сколько у тебя есть? – Вот! - Мастер вынул из дощаника пустую водочную бутылку. – Ну, неплохо! - усмехнулся режиссер и протянул ему сотню. Тот принял вспомоществование с благодарным достоинством и собрался уходить. – А зачем вы таблички каждый раз отвинчиваете? - спросил Кокотов. – Так цветнина ж! - опешил от такого непонимания Агдамыч. - Чуть не доглядел - отодрали и сдавать побежали… – Кто? – Есть кому! - Он сурово посмотрел на соавторов и зашаркал к дальней скамейке в конце аллеи. – А там-то кто сидел? - вдогонку спросил Андрей Львович. Последний русский крестьянин помахал над головой кулаком и ступенчато рубанул воздух. – Наверное, Маяковский? - предположил писатель. – Великий народ! Великий язык! - воскликнул Жарынин, и на его глазах выступили слезы благоговения. - Нет, вы вслушайтесь только: цвет-ни-на! В одном слове, как в капле, отразилась вся катастрофа русского саморазрушения! Вся! |