Онлайн книга «Гипсовый трубач: Дубль два»
|
С дочерью тоже не заладилось. Она связалась с сектой Шестой Печати и, прихватив все семейные сбережения, бесследно исчезла. Антонина Сергеевна заметалась по стране, подняла на ноги знакомых муровцев, продолжавших, несмотря ни на что, ее уважать, правда, с некоторым недоумением. Дочку искали год и нашли в пещерах под Пермью, где она вместе с единоверцами ждала конца света, ибо сказано в Апокалипсисе: «…И небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих; и цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и ущелья гор, и говорят горам и камням: падите на нас и сокройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца!» Девчонка оказалась без денег, в лохмотьях, в язвах, зато с ребенком, которого родила неизвестно от кого. Но даже в таком состоянии от помощи матери она отказалась! Однако самое худшее ожидало Афросимову впереди. Закончив портрет и хлебнув той восторженной суеты, которую многие принимают за славу, Фил почувствовал, что начинает тихо охладевать к Антонине. Знаете, как это бывает, коллега? Еще вчера волоски вокруг сосков желанной женщины приводили вас в нежное неистовство и эксклюзивный восторг… Вы, как видный дендрофил, меня, конечно, понимаете? Автор «Жадной нежности» презрительно засопел в ответ. – …А сегодня вы уже смотрите на эту неуместную растительность с рудиментарной тоской. Иногда Бесстаеву казалось, будто знобящая страсть, недавно наполнявшая смыслом его существование, осталась там – на холсте. Возможно, так и есть – ведь критики единодушно объявили «Портрет голой прокурорши» лучшей работой Фила Беста. Поначалу, понимая, какую жертву Тоня принесла ради него, художник боролся с собой, убеждал себя, что такой верной, страстно-целомудренной и самоотверженной женщины у него больше никогда не будет. Но как сказал Сен-Жон Перс, вся жизнь художника есть лишь пища для солитера вдохновенья. Впав в творческий кризис, Фил вообразил, будто всему виной однообразие его мужских достижений, и стал тайком встречаться со своими групповыми женами… Внезапно вернувшись из Перми, Афросимова, как в плохом романе, застала дома тихую семейную оргию. Понимая, что отпираться невозможно, Бесстаев во всем сознался и предложил ей остаться на правах старшей, материально ответственной жены, так сказать, в качестве «мажор-дамы». Антонина Сергеевна улыбнулась, ничего не сказав, поднялась в спальню, разделась донага, аккуратно разложила на постели, где впервые познала женское счастье, свою прокурорскую форму, легла рядом и застрелилась из трофейного дедушкиного парабеллума. Вот такая история! – Я бы эту историю закончил не так! – задумчиво проговорил Кокотов. – А как? – Разделась донага – это хорошо! Аллегорично. Но лучше сначала выстрелить в проклятый портрет, а потом в себя. – Ну, знаете, какая-то дориангреевщина! – возразил Жарынин. – Тогда пусть уж она купит в секс-шопе надувную куклу и оденет ее в свой прокурорский мундир… – Перебор, – качнул головой писатель. – Да что вы понимаете? – Кое-что. – Не уверен. – Вы прочли мой синопсис? – Ваш? Нет. – Как это – нет? – подскочил Кокотов. – А зачем? – А затем, что я его написал! – жестяным голосом проговорил Андрей Львович. – Ну и что? Мало ли кто какую ерунду пишет! – Ерунду? Но ведь мы… мы… вместе… – Коллега, то, что мы с вами вместе напридумывали, полная ерунда. И фильма из этого не получится! – Почему? – похолодел прозаик. – А как же Берлинский кинофестиваль? – Какой, к черту, фестиваль! Вот вы объясните мне, о чем наш с вами сюжет? – О любви… – Кто вам сказал? – Вы. – Когда? – Вчера. – Я ошибся. Вот голая прокурорша – это любовь! Наша история не о любви, а о ненависти. О ненависти к нормальной жизни. – Не понял! – Объясняю. Кто такая ваша Тая? – Художница… – Не художница, а распутная наркоманка, неизвестно как оказавшаяся работником детского учреждения. И правильно, что ее оттуда забирают! – В наручниках? – А в чем еще? В гирляндах из настурций? – Но ведь это искусство! Нельзя же так… без всякого… – Можно! Искусство не должно разрушать жизнь. Вы знаете, сколько замечательных государств развалили с помощью искусства? – Не знаю. – Одно вы точно знаете! – Какое? – СССР! – Допустим, – согласился Кокотов. – Но Лева? Лева-то не разрушал государство! – А что ваш Лева? Он элементарно попал под бдительность. Как же, по-вашему, должна поступить нормальная власть, обнаружив хиппи на фотографии, присланной из пионерского лагеря? Или вы, друг мой, не знаете: где хиппи, там беспорядочные половые связи и наркотики… – Вас больше волнуют беспорядочные половые связи или наркотики? – с комариным сарказмом поинтересовался автор «Сумерек экстаза». – Меня волнует здоровье общества! – А если бы Леву посадили? – Но ведь его же отпустили. – Это потому, что ему Зэка помогла и чекист попался нормальный. – Нет, просто ваш Лева еще ничего не успел натворить. И правильно, что прислали чекиста. Среагировали… Поэтому и был порядок. – И это говорите вы, человек, пострадавший от коммунистов? – Да, это говорю вам я, человек, пострадавший от своей юной дурости. В молодости мы не понимаем, что порядок важнее свободы. А когда вдруг понимаем, уже поздно, и теперь в любом сквере под ногами шприцы, как куриные кости, хрустят. СПИД развели – страшно к молодой девчонке подойти! – Приходится пользоваться старыми боевыми подругами? – Приходится… – Жарынин оторвал взор от дороги и с интересом поглядел на соавтора. – А вы изменились со вчерашнего вечера! Ишь ты, выпрямила! Откуда вы ее знаете? – Кого? – Не паясничайте! Наталью Павловну. – Встречались. В дурной юности. – Поня-атно. В общем, так: эту вашу байду про Леву и Таю я снимать не стану. – Это не моя байда! – Ну и не моя тоже. – Что же вы тогда будете снимать? – Думайте! Вы же сценарист… – А что мне думать? Снимите моего «Гипсового трубача». Вы же сами говорили: там есть точные детали времени… – Детали снимать нельзя, мил человек! Нель-зя! Что говорил Сен-Жон Перс об этом? – Что? – Талант ходит с микроскопом, а гений с телескопом. |