
Онлайн книга «Замыслил я побег»
— А ты знаешь, кто это там сейчас «у ноги» стоит? — Кто? — Сын Хрущева. — Хрущева? — Башмаков с удивлением вперился в лысеющего очкарика, стоящего возле памятника Бауману. — Похож… А что он здесь делает? — Гнездо у него здесь… Если сдавали зачет «машине», Борька точно знал, какой именно ответ из пяти вариантов нужно выбрать. К концу третьего курса Слабинзон начал писать стихи — тогда многие этим баловались. Борька заявил, что это у него наследственное: покойная бабушка Ася (она, кстати, была старше Бориса Исааковича почти на десять лет) тоже писала стихи, дружила с футуристами и даже дала пощечину самому Маяковскому, нагло приставшему к ней после диспута под названием «Сдохла ли поэзия?». Потом она пожаловалась Лиле Брик, и та добавила, «горлану-главарю» еще одну оплеуху от себя. Владимир Владимирович заплакал и пообещал застрелиться. И вот однажды после лекций Борька потащил Олега на заседание литературного объединения при горкоме комсомола. Стихов Башмаков сроду не сочинял, но однажды в армии, когда мысли об изменщице Оксане стали невыносимы, он, сидя в Ленкомнате и делая вид, будто пишет письмо домой, на самом деле запечатлел на бумаге свое глубокое отчаянье. Получилось что-то среднее между рассказом и воплем души. Короче, боец стоит в карауле с автоматом, думает о своей неверной девушке и хочет застрелиться. Он уже передвигает предохранитель, оттягивает затвор, но в этот момент вдруг появляется командир, проверяющий караул, и отчитывает бойца, не крикнувшего своевременно: «Стой! Кто идет?» Все это, кстати, было не придумано, а случилось с Олегом на самом деле. Литобъединением руководил старенький, седенький поэт-песенник. На каждом заседании он непременно рассказывал одну-две истории, начинавшиеся словами: «Как-то раз мы с Мишей Светловым пошли в ресторан…» У тех, кто регулярно посещал литобъединение, сложилось впечатление, будто Светлов ничего в жизни больше не делал, как только ходил в рестораны, а потом хулиганил вместе с поэтом-песенником. Первой читала стихи юная дама с белым от пудры лицом и кроваво напомаженными губами. Голос у нес был тонкий, рыдающий: Что-то сломалось. А что — не знаю. Не понимаю, сломалось что. Что-то сломалось — и я умираю. Кутаясь в замшевое пальто… Подслеповатый руководитель слушал, чуть склонив голову набок, и еле заметно улыбался. Когда она замолчала, он некоторое время жевал губами, а потом задал с виду невинный, но в сущности ехиднейший вопрос: — А что все-таки сломалось? — А что обычно ломается у девушек! — хихикнул Борька. — Без двусмысленностей, юноша! — Старый поэт поднял сухой палеи. — Это же метафора! — чуть не заплакала напудренная. — Ах, метафора! Вы знаете, как Миша Светлов назвал этого… как его? — Руководитель явно прикидывался, что забыл фамилию знаменитого поэта. — Ну, он еще все Ленина с денег убрать просит… — Вознесенского! — подсказали из зала. — Да, этого… Он назвал его «депо метафор». Запомните! Следом читал парень внушительной рабочей наружности. Каждую рифму он словно вбивал в воздух здоровенным красным кулаком: Поднимается вновь день. Мне в кровати лежать лень. Бродит в теле моем кровь. Манит душу мою новь. И гудками меня зовет На работу родной завод! — А разве сейчас есть гудки на заводах? — ехидно спросил из зала Слабинзон. Заводской парень побледнел, сжал кулаки и с ненавистью посмотрел на обидчика: — Не твое дело! — Ничего, ничего, это метафора. Так ведь? — коварно улыбнувшись, спросил руководитель. — Метафора, — угрюмо согласился рабочий поэт. — Но дело не в метафоре. Это стихи для стенной газеты — не более того. — Посмотрим! — буркнул парень и скрылся в задних рядах. — Ну а теперь вы! — Старичок ткнул длинным пальцем в Слабинзона. — Может, в другой раз? — замялся Борька. — Я не готовился сегодня… — Поэт всегда должен быть готов любить женщину и читать свои стихи! Запомните! Дальше последовал длинный рассказ о том, как, выйдя из писательского ресторана, Миша Светлов решил наискосок пересечь площадь Восстания и был остановлен орудовцем. Поднявшись с милиционером в «стакан» для составления протокола, Светлов стал читать стихи и читал до тех пор, пока его не отпустили восвояси. Башмаков, конечно, уже забыл то длинное Борькино стихотворение с эпиграфом из Павла Когана, в памяти зацепилось лишь одно четверостишие: Буря ревела. Била о пристань. Ночь окривела Звезд на триста! Читал Борька замечательно, то перекрывая голосом воображаемую бурю, то еле слышно шепча предсмертные слова застреленного пирата. — Смело! — похвалил руководитель. — Раскидисто. А почему ночь окривела звезд на триста? Разве на небе было именно шестьсот звезд? — Это же метафора! — только и смог возразить Борька под ликующий хохот заводчанина и одобрительное попискиванье сломанной дамы. — Понятно. Экие вы все, молодые люди, метафорические! Запомните, литература должна выяснять отношения с жизнью, а не с литературой! Ну-с, а вы? — Старичок кивнул Башмакову. — У меня нет стихов. — А что же у вас есть? — Не знаю. Так, в армии написал. — Читайте! Башмаков сбивчиво, краснея, потея и путаясь в бумажках, пробубнил свой рассказец. — М-да… — вздохнул руководитель и странно посмотрел на Олега. — Конечно, там, где вы пишете про то, как ваш герой мысленно «целовал ее шальные глаза, опускаясь при этом все ниже и ниже…»— это чудовищно! Безвкусно. Миша Светлов в таких случаях говорил: «Двадцать два. Перебор». А вот когда вы хотите думать о девушке, а из-за холода думать можете только о тепле — это хорошо. И про офицера, который ругает солдата за нарушение караульного устава, а солдат только что хотел застрелиться, — тоже хорошо. У вас много написано? — Только это. — Жаль. У вас способности. Где вы учитесь? — В МВТУ. — А почему именно в МВТУ? — Не знаю. Посоветовали. — Я вам тоже дам совет. Запомните: чуждые знания убивают талант! Когда напишете еше что-нибудь, приходите… На обратном пути подружившиеся с горя Слабинзон и заводской поэт сообща бранили руководителя. — Это же образ! — возмущался Борька. — Гипербола! А он, старый пердун, звезды будет пересчитывать! — Вот и я говорю! Стенгазета… Я уже в многотиражке печатался. А он — стенгазета… |