Книга Добро пожаловать в мир, малышка!, страница 98 – Фэнни Флэгг

Кто была моя мать?

Вашингтон, федеральный округ Колумбия

1978

На следующий день Дена снова поехала к Кристине. Они сидели на кухне и пили кофе.

— Вчера, после того как ты уехала, — сказала Кристина, — я соображала, кто может знать, где сейчас Тео. Позвонила брату и еще нескольким людям, которые его знали, и все сказали одно и то же: «Понятия не имеем». И про твою маму то же самое. Я единственная кроме Тео знала, что она выдает себя за белую. — Кристина медленно покачала головой: — Даже не представляю, что тебе посоветовать. Я в таком же неведении, как и ты. Знаю только, что мама тебя обожала. Звонила и взахлеб рассказывала, какая ты красивая, как твои дела… После гибели твоего отца ты была ее единственной заботой.

— Если она обо мне так сильно заботилась, почему тогда бросила? Как она могла?

— Что тут скажешь, — вздохнула Кристина. — Твоя мама была сложным человеком, даже в молодости. Они с Тео оба были не такие, как все. Не в плохом смысле. Просто оттого, что выросли в Вене.

— Чем они занимались в Вене?

— Твой дедушка поехал туда изучать медицину, там он и познакомился с твоей бабушкой.

— Моя бабушка была черной?

— Нет, она немка была, дочь врача, из очень богатой семьи. Вряд ли дедушка когда-нибудь уехал бы из Вены, если бы не война. У него были зеленые глаза и светлые волосы, но в паспорте все равно писали: «Негр». Не забывай, чернокожих Гитлер ненавидел не меньше, чем евреев.

— Сколько было матери, когда они вернулись?

— Тео уже было лет четырнадцать-пятнадцать, значит, ей десять-одиннадцать. Представляешь, какой для нее это был шок. Они и негров-то настоящих никогда не видели. Тяжело им пришлось. Вчера они прелестные венские детишки, а нынче негритята и живут в квартале для цветных. Но твоя мать была маленькой леди, бегло говорила по-французски и по-немецки, играла на фортепьяно. Они с Тео оба были прекрасно воспитаны. — Кристина улыбнулась — Не то что я. Мне было почти столько же, сколько твоей маме, и мне казалось, она хочет играть и веселиться, но не знает, как это делается. Многие принимали их с Тео за снобов, но это не так, они просто выросли в другой культурной среде. А как они обожали своего отца, ох! Он очень гордился своими детьми.

— Вы его помните?

— О да, доктор Ле Гард и мой отец очень дружили, ходили в один клуб. Много времени вместе проводили. У них был чудесный дом, со вкусом обставленный, входишь туда, бывало, и как будто в другой мир попадаешь. Помню, твои бабушка с дедушкой обожали музыку, у них всегда звучали Брамс, Шуман, Штраус. А какие они устраивали вечеринки! Библиотека у них была — закачаешься, и картины. Они в Европе столько прекрасных живописных работ накупили! Они почти никуда не ходили — зачем, когда есть такой дом.

— Как выглядел мой дедушка?

— О-о, красивый был мужчина, высокий, прямо величавый.

— Понятно. — Дена хотела задать еще один вопрос, но боялась, как бы он не прозвучал обидно. — Ну… а насколько он был темнокожим?

Кристина не обиделась.

— А вот как ты, когда чуть-чуть загоришь. Он был голубой крови.

— Голубой крови?

Кристина засмеялась и перевернула руку ладонью вверх:

— Человек со светлой кожей, настолько светлой, что видны вены. Его мать была светлокожей квартеронкой из Нового Орлеана и вышла замуж за француза. Моя мать тоже была голубой крови. Сестра, Эмили, — белокожая, как ты. Я унаследовала цвет кожи отца, и он, кстати говоря, был отнюдь не рад этому. Стоило мне летом прийти с прогулки хоть немного загоревшей, он ужасно сердился. «Если еще немного почернеешь, — говорил он, — отошлю тебя в Гарлем, будешь жить с черными». Не любил он темной кожи.

— Почему?

— Даже не знаю. Просто не любил. Такой вот он был. Когда я в первый раз привела в дом будущего мужа, отца чуть удар не хватил. «Слишком черный, слишком черный», — говорил он. — Кристина засмеялась. — Но я ни в какую. Наверное, я вышла за него просто назло папе.

— А какой был Тео?

— Тео? О-о, если бывают мужчины-красавцы, то он был таким. Больше походил на мать, огромные карие глаза, длинные ресницы. Я часами могла сидеть и смотреть, как он учится играть на скрипке. — Она бросила в чашку еще кубик сахара. — Но он на меня не глядел, как и на других девушек, насколько я знаю. Только эту скрипку свою и любил.

Дена старалась сохранять спокойствие.

— Если мать моей мамы была чистокровной немкой, а ее дедушка — французом, то сколько же черной крови текло в жилах моей мамы?

— Одна шестнадцатая часть — капля, если вообще существует понятие «черная кровь», а его, разумеется, не существует. Кровь красная или «голубая». Но в те времена капля негритянской крови — уже было на одну каплю больше, чем надо. По закону это делало тебя негром.

— Думаете, моему отцу было бы не все равно?

Кристина пожала плечами:

— Поди угадай, как человек отреагирует. Имей в виду, это были сороковые, в некоторых штатах закон не одобрял межрасовые браки. За это в тюрьму сажали. Все тогда было совершенно по-другому. Но мне-то повезло. В молодости я не принимала близко к сердцу все эти расовые дела, даже фамилию поменяла на Уайтнау [52] — ради шутки. Я просто искала развлечений — и находила, разумеется. Я хотела стать одной из «Рокеттов», и никакие дурацкие законы меня не остановили. Если они спокойней спят, считая меня испанкой, — ради бога, не жалко.

— Почему она мне не сказала? Мне это было бы без разницы.

Улыбка Кристины была печальной и усталой.

— Так уж и без разницы. Нет. Может, ты отреагировала бы не так сильно, как думала твоя мама, но она решила, что тебе лучше не знать. И разница непременно была бы, не пытайся себя обмануть. Потому что люди смотрели бы на тебя совсем другими глазами.

— И для меня была бы разница? — не поверила Дена.

— Да, даже для тебя. Неважно, сколько в тебе течет негритянской крови, главное, что она в тебе есть.

— Но это идиотизм!

— Может, и так, но подумай, скольких привилегий ты бы лишилась. У тебя за спиной повсюду шушукались бы, и она это знала. Разве могла бы ты ходить в те же школы, встречаться с теми же мальчиками, входить в те же двери? Конечно, в конце концов ты смогла бы этого добиться благодаря внешности и таланту, но во всех взглядах ты читала бы эту мысль.

— Плевать, все равно это не изменило бы моего отношения к маме.

— Может, к маме и не изменило бы, но изменило бы отношение к миру. И отношение мира к тебе. Ты всегда спрашивала бы себя: что люди обо мне думают, какие мысли скрывают за приветливыми улыбками? О чем не говорят в моем присутствии? Это меняет человека, поверь. Твоя мать просто пыталась избавить тебя от этой сердечной боли.