Книга С птицей на голове, страница 6 – Юрий Петкевич

Подойдя к дому, где снимал у дяди Гриши комнату, еще с улицы увидел, как на крыльце, прямо на ступеньках, в снегу сидит мой хозяин. Когда я открыл калитку, увидел возле него собаку.

— Посиди с нами, — сказал дядя Гриша.

Я сел рядом и погладил собаку. За домом не дул ветер, а на улице снежные вихри, сталкиваясь, вдруг рассыпались, и — выскочит между туч звездочка.

— Когда сыпучий снег, — закряхтел дядя Гриша, — к морозу. — Опираясь о перила, он поднялся. — Надо перенести кур в подпол.

Старик побрел к сараю, и я вскочил, отряхнувшись от снега. В сенях ничего не видно, побил веником как попало по ботинкам, а в доме — сразу к печке. Я вспомнил, что так и не договорился с Сонечкой, во сколько встречаемся завтра, и позвонил ей по телефону.

— Ты поужинала?

— Нет еще, — ответила она, и я тут услышал, что плачет ребенок.

Я ничего даже не подумал — мало ли чей может быть ребенок, а он проплакал весь наш разговор. Мы так и не решили, куда завтра пойдем; договорились встретиться с утра.

Пока я разговаривал по телефону, дядя Гриша перенес из сарая в подпол кур, а когда вошел в дом, не успел раздеться, во дворе завыла собака. Он испугался, подскочил к окну и ногтем застучал по стеклу. Я вспомнил, что от старика ушла жена, и пожалел его. Мы поужинали, каждый думая о своем. Затем дядя Гриша поплелся в школу, где работал сторожем, а через минуту позвонила по телефону тетя Маруся и, узнав, что мужа нет дома, притащилась за шубой. Осеннее пальто тетя оставила в шкафу и перед тем, как надеть шубу, напялила на себя пять кофточек. Когда она ушла — только я начал стелить постель, — опять завыла собака. Я догадался постучать ногтем в окно.

Когда еще было совсем темно, я проснулся от «кукареку». Я вновь задремал и не раз сквозь сон слышал в подполе петуха. Наконец дядя Гриша пришел с дежурства и начал укладывать в печке дрова. Даже в теплой постели чувствовалось, что на улице большой мороз; в лучах восходящего солнца окна в узорах заискрились.

Когда потрескивают поленья в печке, уже не так страшно вылезать из-под одеяла. Дядя Гриша поставил чайник, и мы вместе позавтракали. Я не знал — сказать ему про жену или лучше промолчать. А старик полез в шкаф и, я думал, сейчас спросит про шубу, но он вытащил новенькую телогрейку и стал натягивать на себя.

— Куда это принарядились? — поинтересовался я.

— Пойду мириться с женой.

Я тоже оделся, и мы вместе вышли. Вдыхая колючий ледяной воздух, я зажмурился от яркой белизны. С голубого неба не снег сыплется, а сияющая в лучах солнца пыль. В калитке старик обернулся и помахал собаке пальцем. Она, гремя цепью, полезла в будку. Переходя по мостику через речку, я тоже оглянулся — прогибающиеся под снегом ветки не отражаются в черной застывающей воде. Тихо плещут волны, накатывая на ледок у берега. Снег жестко скрипит под ногами, когда ступаешь по промерзлым доскам на мосту. На другом берегу школа — за нами увязались дети с петардами.

— Отстаньте! — оборачивается старик. — А то расскажу директору.

— Лучше не обращайте внимания, — советую, а самому жутко, когда за спиной — как ахнет, но я не оборачиваюсь.

— Поэтому перестал брать с собой собаку, — объясняет дядя Гриша. — Очень боится, когда стреляют… Ладно, — стащил варежку, протягивая руку, — пока…

Он свернул в переулок — мириться с женой, которая жила теперь у дочки, а я через школьный двор попал на большую улицу. Дорогу завалило снегом — ни одной машины; в тишине раздался звоночек приближающегося трамвая. Вскочив в вагон, я осторожно уселся на холодное сиденье, в оледеневшем окне выцарапал кружочек и не мог оторваться. От яркого солнца слезятся глаза. Я увлекся, глядя в кружочек в окне, но что-то он быстро запотевает — не успеваю оттирать; оглянулся — вагон забит народом. Я поднялся, но ни одна женщина не пожелала сесть — отвернулись, а когда на остановке вошла старушка и села на мое место, я обрадовался. Она оттерла «мой кружочек» и воскликнула:

— Ах!..

Выйдя на площади, я не успел замерзнуть, как Сонечка приехала следующим трамваем, и — сразу же:

— Куда?

— В цирк.

— Во сколько представление?

— Не знаю, — пожал я плечами.

— Я хочу тебе что-то сказать.

— Давай сначала займем очередь за билетами.

— Нет, я не хочу в цирк, — передумала Сонечка. — Лучше в театр.

Перешли через площадь.

— Нет, в театре скучно, — говорит, — давай в кино.

— Почему бы и нет, — соглашаюсь.

— Да, — кивнула и тут же: — Нет, я сегодня не завтракала — зайдем в кафе.

Пошлявшись по морозу, приятно очутиться в тепле.

— Где сядем?

— У окна, конечно.

Сели у окна.

— Дует.

Сели за другой столик.

— Я люблю круглые.

Когда сели за круглый — подошла официантка.

— Что будешь? — спрашиваю у Сонечки.

Она взяла меню, начала листать.

— У вас нет обыкновенных сосисок?

— Извините, — пробормотал я официантке. — Мы еще подумаем.

Сонечка вытянула из вязаной кофточки нитку и дер-гает…

— Чего грустишь? — спрашиваю.

— Подслушиваю разговор.

Я оглянулся на парня, который признавался девушке в любви, и мне стало его жалко.

— Зачем подслушивать?

— Я пишу рассказы, — объяснила Сонечка, — и такого не выдумаешь.

Оттого, что она пишет рассказы, у меня помутилось в голове, как от вина. Сначала я хотел сказать, что и я — тоже, но подумал и промолчал.

— Ну, и что ты хотела сказать? — вспомнил я.

— Я хотела сказать… — начала Сонечка и — не говорит.

— Ну и не говори!

— Почему? — встрепенулась она. — Почему ты у меня ничего не спрашиваешь?

— Я никогда ничего не спрашиваю, — объяснил я. — Ни к кому не хочу лезть в душу и не хочу, чтобы ко мне лезли; поэтому не спрашиваю. — А сейчас спросил: — Это твой ребенок плакал, когда вчера разговаривали по телефону?

— А чей же?

— Ну, и хорошо, что у тебя есть ребенок.

— Мне надо было с самого начала все рассказать, — пожалела она, — но я сама не решалась, а ты не спрашивал.

Опять подскочила с блокнотом официантка, приготовилась записывать.

— Уже ничего не хочу, — вздохнула Сонечка.

Мы оделись и вышли на улицу; мороз хватает за щеки, скорее натягиваю перчатки.

— У тебя мальчик или девочка?

— Девочка.

— Ты любишь папу твоей девочки?