Книга Четыре сестры-королевы, страница 92 – Шерри Джонс

Элеонора смущенно смеется, смакуя последнюю каплю соуса на тарелке.

– По крайней мере, я наконец сбросила вес, что набрала с Катериной.

Три года в этом мире, а теперь от дочери не осталось ни следа.

– Когда она умерла, бедняжка? Шесть месяцев назад? А ты все носишь траур?

– Она была радостью нашей жизни. – Элеонора берет у него носовой платок и вытирает слезы. – Ты бы полюбил ее. Все ее любили.

– Слуги, которые поселили меня в этих покоях, замечали, что дворец после ее смерти стал безрадостным. Они говорили это с неодобрением.

– Я должна беспокоиться о мнении слуг? Ты что, дядя?

– Мнение подданных важно.

– Когда они побудут в моей шкуре, я с радостью выслушаю их мнение.

– Лишь немногие имеют привилегию побыть в этой шкуре. А мнения остальных не важны?

– Что они знают об управлении государством? – Она встает и отодвигает стул. – Меня осаждают критики, и все они невежды.

Симон де Монфор свою личную неприязнь к ней и Генриху превратил в публичную вендетту. Он критикует их «излишества» на каждом собрании баронов и сетует на привилегии для «иностранцев» – не только Лузиньянов, но и из Савойского дома. Неважно, что ее дяди бессчетное число раз приносили выгоду Англии. Дядя Питер собрал средства на подавление восстаний в Гаскони и устроил женитьбу Эдуарда на Элеаноре Кастильской. А теперь дядя Томас, спасенный из заточения, сможет наконец заплатить деньги, чтобы посадить Эдмунда на сицилийский трон. Если Ричард станет следующим римским императором Священной Римской империи, Англия будет самым влиятельным королевством в мире – гораздо могущественнее Франции. И все благодаря ее «чужакам»-дядям.

Однако Симон печется только о своих землях, своих замках и наследстве для своих сыновей. Он поклялся, что не даст Генриху ни дня покоя, пока тот не выполнит его требований о деньгах и землях. Неважно, что не он один их требует.

– Теперь он жалуется, что Генрих отдал папе налоги, которые копились для похода в Утремер, – говорит она. – Мы думали, это превосходная идея. Таким образом, не понадобятся налоги с баронов на сицилийскую кампанию.

– Но бароны не оценили это?

– Бог знает, о чем они думают, – говорит влетевший в комнату Генрих со своим обычным окружением – Уилья-мом де Валенсом, дядей Питером, Джоном Монселлом и Эдуардом, у которого снова воспаленные глаза. – Но с сегодняшнего дня мы знаем, что думает Симон.

Элеонора встает, чтобы обнять сына, которого не видела несколько недель. Он был в Уэльсе, показывал невесте свои замки.

– Симон думает, что мир вращается вокруг него, – говорит Элеонора и шепчет сыну: – Ты высыпаешься, Эдуард?

Тот вздрагивает и отводит свои воспаленные глаза. Как бы ей хотелось отделить его от этих диких юнцов, с которыми он кутит последние дни: от бездумного Генриха Германского, от безжалостных сыновей Симона де Монфора, от ленивых кузенов Лузиньянов, от необузданных сыновей баронов Валлийской Марки.

– Монфор хочет, чтобы мир вращался вокруг него.

Джон Монселл шагает по комнате, Генрих располагается на кровати, а остальные, включая Элеонору, усаживаются на стулья.

– Он усердно работает над тем, чтобы другие так думали, – выпаливает Генрих.

– Я слышал, он устраивает с баронами тайные заседания, – говорит Питер. – Они сочиняют хартию.

– Хартию? – фыркает Уильям. – Ее опробовали на короле Иоанне, не так ли? Не знаю, с чего они решили, что это получится с нами.

Дядя Питер наклоняется к уху племянницы: «Нам нужно поговорить».

– Короля Иоанна заставляли просить разрешения баронов, прежде чем вводить новые налоги или поборы, – громко говорит он. – Симон хочет потребовать того же от короля Генриха.

– Но как можно править королевством, если постоянно выпрашиваешь денег? – вопрошает Элеонора. – А вдруг непредвиденная необходимость?

– Как в Уэльсе, – вставляет Эдуард. – Мама, валлийцы захватили мои замки в Гуинедде. Деганви обобрали до голых стен, все остальное пропало – картины, гобелены, даже подсвечники.

– Дикари, – говорит Элеонора. – Если бы не ты, дорогой, я бы уговорила твоего отца отделить Уэльс от Англии. После всех попыток цивилизовать их эти люди так и остались язычниками. – Они как маленькая костлявая рыбка: слишком много с ней возни, лучше выбросить обратно в море.

– Лливелин называет себя принцем Уэльским, – говорит Эдуард. – Важничает, как петух в своем курятнике, – и посягает на наши земли.

– Принц! Значит, его отец – король? Король чего – лондонского Тауэра? – Она закатывает глаза. Лливелин ап Гриффид никогда не был королем ни чего; его брат правил малой частью Уэльса, когда сам Гриффид томился в Тауэре, пока не выбросился из окна.

– Лливелину понравились бы твои слова об отказе от Уэльса, – говорит Уильям, бросив на Эдуарда язвительный взгляд.

– Конечно, я погорячилась, – говорит Элеонора. – Эти земли принадлежат Эдуарду. А если бы мы отпустили валлийцев? Каким примером это стало бы для остальных!

– Гасконцы бы намотали себе на ус, – замечает Джон Монселл.

– Не дай бог, – откликается Генрих. – Никогда не знал народа, так сопротивляющегося правлению.

– Решение простое: мы должны сокрушить Лливелина, – говорит Элеонора.

Следует ошеломленное молчание.

– Король думал о переговорах, моя госпожа, – говорит Монселл.

– Переговорах? Я говорю, уничтожить его. Лливелин слишком амбициозен, чтобы ему верить.

Эдуард подскакивает на своем стуле, будто внезапно проснулся.

– Я говорил то же самое, mother. – Mother. Как холодно звучит это слово. «Мама» нежнее, но теперь в моде говорить по-английски – несмотря на то, что этот язык так режет ухо. – Я просил отца разрешить мне повоевать. Я бы показал этому Лливелину, кто тут принц.

– Да, да, мы должны ввести войска в Уэльс, – ворчит Генрих, как всегда, сердясь, когда ему дерзят или поправляют его, особенно если это делает Эдуард. Или Элеонора.

– Ввести войска в Уэльс! Какая блестящая мысль, Генрих, – говорит она.

Остальные кивают. Но откуда, спрашивает Монселл, взять средства на это вторжение?

Начинаются споры: сколько осталось в казне? (Почти ничего.) Можно ли оштрафовать тех, кто обещал взять крест, но не пошел? (Ричард уже собрал со всех, кто обещал, и со многих, подозревает Элеонора, кто не обещал.) Когда в последний раз Генрих устраивал облаву на евреев? (Совсем недавно, и вряд ли новая охота на них принесет большой доход.) Не раскошелится ли духовенство? (Они уже дали две тысячи фунтов на войну в Сицилии.)

Генрих закрывает лицо руками.

– Тысячи потрачены на Сицилию для Эдмунда, и ничего не осталось для Эдуарда, – говорит Уильям, хмуря брови на Элеонору. – Я думал, матери больше любят своих старших сыновей.