Книга Красная пленка, страница 8 – Михаил Елизаров

Уже подходя к палате, я понял, что там творится неладное. За дверью рокотало бранное двухголосье. Прислушавшись, я разобрал, что надрывается одно горло и резонирующее от стен эхо. Жутко было то, что в этом дуэте непостижимым образом лидировало эхо, а голос вел второю партию: «Руки!!» — орало эхо. «На хуй!!!» — подхватывал голос. «Руки на хуй от ебальника убрал!!!» — кричало эхо. «Когда «дедушка» учит!!!» — заканчивал голос.

Я открыл дверь. Голос и его эхо сплелись в один звенящий кнут.

— Руки! Я сказал, на хуй руки убрал, козляра! Не понял?! Не закрывайся, блядь! Руки! Я сказал, блядь, руки! На, блядь, на!! Этого хотел?! На, блядь! Руки убрал, сука, когда «дедушка» учит!!!

Шапчук стоял на коленях в проходе между кроватями. Над ним возвышался танкист Прищепин и бил его по лицу — щёки Шапчука уже вспыхнули от этих ударов.

Прищепина трясло в приступе эпилептической злобы:

— Охуел, «душара»! «Дедушку», блядь, не уважать! Пиздорвань!

Он гневно полоснул взглядом притихших наших «дедов»: Игоря-черноморца, Евсикова, Олешева, Старикова, Чекалина, Гречихина, Андреева, Семенюту, Дукова и остальных — без малого полтора десятка старослужащих, чьи фамилии мне уже никогда не вспомнить. В этом стремительном повороте его головы было что-то напоминающее чан с кипящими помоями, который Прищепин брезгливо выплеснул на них:

— Распустили, блядь, «духов»! — он пнул Шапчука.

Мне уже было ясно, что произошло. Шапчук, привыкший к легким оплеухам, снова решил взбрыкнуть, ляпнул по привычке свое: «Hi, я нэ хочу», — и теперь расплачивался.

Битый плачущий Шапчук сгреб в охапку вещи танкиста и поковылял вон из палаты.

С этого момента кошмар покатился, как с горы.

Прищепин вдруг азартно ткнул в пространство возле двери:

— А ты хули, блядь, стал? — и мнимая пустота вдруг обернулась недоумевающим Кочуевым.

«Деды» с изумлением и любопытством изучали его, словно видели впервые. Он стоял перед ними, маленький и затравленный, с бледным от отчаяния лицом, теребил руками лацканы пижамной курточки и выглядел при этом ощипанно голым.

Я понимал, что никогда Кочуеву не вернуть свою былую невидимость. Страшный танкист Прищепин, как Вий, указал на него и навсегда сделал зримым.

Прищепин крикнул:

— А ты что, блядь?! «Дух», нет? Да? Особое приглашение? Бегом марш за тем козлом, помогать ему будешь!

Кочуев опрометью кинулся из палаты.

Прищепин тем временем хищно зыркал из стороны в сторону. Ткнул наудачу пальцем:

— А ты сколько служишь? Год? «Черпак». Тогда лежи пока. С тобой потом разберемся.

Прищепин шел между рядами:

— Так, а ты кто? «Дед»? Ладно, хуй с тобой!

Признаюсь, эта странная мускулистая худоба Прищепина повергала меня в ужас. В ней чудилась какая-то мертвечина, сырая освежеванность трупа: эти руки, будто плетенные из коровьих сухожилий, и живот, набитый камнями, — всё это было страшно.

Впрочем, Прищепин интуитивно обошел криками Пожарника, пусть пришибленного недугом, но всё же боксера.

Я, пытаясь изобразить «как ни в чем ни бывало», примостился возле Игоря-черноморца и торопливо записывал в его тетрадь последовательность аккордов.

— Вот, Игорь, — говорил я высохшим голосом, стараясь превозмочь жар, колотящий молотками в голове, — здесь ре-минор, слышишь, ре-минор, — повторял, зная, что он всё равно не понимает, о чем речь.

Обычно я рисовал «дедам» аккорды в виде решеток: шесть полосок-струн с тремя перпендикулярами первых ладов — дальше мы не отваживались — и кружки с номерами, куда и какие пальцы ставить, а сверху иногда добавлял буквенное обозначение: «Am» или, допустим, «G», или «Е».

А здесь соль-мажор, — заклинал я, надеясь, что он отзовется и наш диалог дембеля и его собеседника оградит меня от разрушительного танкистского рейда.

— Понял, — сказал черноморец. — Соль-мажор… — И я готов был его обнять.

Мамед Игаев, как тушкан, беспокойно озирался посреди двух коек. Он был донельзя взбудоражен расправой над Шапчуком и приглушенно квохтал. Когда же танкист коршуном навис над его головой, Игаев тревожно пискнул: «Слжсвтскм Сзз!» — и никто в тот раз не смеялся.

«Слжсвтскм Сзз!» — повторно взмолился Игаев, и в палату постучали. Это пришли за Игаевым его земляки, причем совершенно не в свое время. Они обменялись несколькими разъяснительными фразами с Прищепиным и увели Игаева с собой.

Вслед за ними выскочил и я.

Возле туалета, в душевой равномерно позвякивала о раковину банная шайка — это стирал вещи танкиста наказанный Шапчук.

Как я и предполагал, Кочуева в душевой не было, один Шапчук, склонившись над мойкой, грохотал железной шайкой, плескал мыльной водой на кафельный пол и утирал рукавом слёзы. Меня он не заметил.

Кочуев прятался наверху, в нашем месте. Его знобило.

— Всё! Я завтра говорю, что язва уже не болит — и в казарму. Эго лучше, чем так. Тебя что, он тоже запряг? — спросил Кочуев, как мне показалось, с какой-то надеждой.

— Нет, я раньше вышел, — признался я.

— Молодец, — вздохнул Кочуев.

Так сидели мы и горевали о нашем былом покое. Если у меня еще оставалась спасительная гитара, то с Кочуевым всё было ясно.

— Наши, небось, решили, что я тоже стирал, — терзался Кочуев, встряхивая головой. — Надо сматывать отсюда. Или зачморят. Завтра иду к Руденко.

Той же ночью с треском провалился дуэт Яковлев — Прасковьин. Они решили продемонстрировать новому «деду», что не менее свирепы, и спешно подготовили новую репризу: «Спорящие наркоманы».

По замыслу, Прасковьин представлялся таким опытным: «Барбитура под косячок хорошо идет», — а Яковлев был вроде новичком, но вел себя очень самоуверенно: «Я бы не отказался от люминала с седуксеном».

Номер оказался слишком надуманным, и Прищепин без труда вскрыл весь их театр.

Странно, как они не почувствовали, что представление с самого начала пошло не туда. Неужели не слышали пауз между репликами?! Эта тишина была совсем иной по качеству — насмешливо-презрительная тишина зрительного зала, вот-вот готовая взорваться свистом и улюлюканьем.

Яковлев, в роли наглого, но неопытного начал рассказывать:

— Глюкозу, говорят, неплохо с водкой через капельницу колоть! Нормально так должно вставить!

— Что ты людям каждый раз мозги каким-то говном заливаешь?! — возмущенно отвечал Прасковьин. — Какая на хуй водка с глюкозой?!

— Да ты сам ни хуя не знаешь, — заводился Яковлев. — Только пиздит и строит из себя!

— У тебя просто говно, а не кайф, — отвечал Прасковьин.

— А ты мой кайф не трогай! Сам заправляйся в жопу своим «винтом»! — кричал Яковлев.