Онлайн книга «Желтоглазые крокодилы»
|
Они молча взяли ключи, поднялись на третий этаж, где были их комнаты, и когда Лука на пороге ее комнаты толкнул дверь, она позволила ему войти. Она позволила ему положить ей руки на плечи и вновь целовать… Она позволила ему гладить ее тело под свитером. Она позволила ему… Но, когда она уже была готова на все, в ее голове вдруг снова возник образ брюнетки из рекламы. Она видела ее точеную талию, загорелый живот, тонкие изящные руки; Жозефина сжала зубы, изо все сил втянула живот, чтобы он не нащупал жирок на талии, я толстая, я уродина, он меня разденет и заметит это… Она представила себя, как он увидит ее обнаженной: почтенная мать семейства с жидкими, тусклыми волосами, прыщиками на спине, полной талией, в удобных белых хлопковых трусах… Она оттолкнула его и прошептала: «Нет, нет, пожалуйста, нет». Он выпрямился, пораженный. Взял себя в руки. Извинился и небрежным тоном заметил: — Я не стану вам докучать. Не будем больше говорить об этом. Встретимся за завтраком? Она кивнула. Ее душили слезы. Она смотрела, как за ним закрылась дверь. — Ничтожеством, Ширли! Я оказалась полным ничтожеством. Он прижимал меня к себе, целовал, это было так прекрасно, так прекрасно, а я только и думала о своих жирах и о своих белых хлопковых трусищах! Он ушел, и я плакала, плакала… На следующий день, за завтраком, он вел себя так, словно ничего не случилось… Вежлив, любезен, передает круассаны, спрашивает, как спалось, когда мой поезд… А я отказываюсь от круассанов из ненависти к жирам! Этот человек — мечта всей моей жизни, а я его оттолкнула! Я сумасшедшая, точно, совершенно сумасшедшая. Все кончено, больше у меня ничего никогда с ним не будет. Моя жизнь кончена. Ширли выслушала тираду, раскатывая по столу белое пышное тесто для пирога, а потом заявила: — Твоя жизнь не кончена, она едва начинается. Единственная проблема в том, что ты об этом не знаешь. Ты написала книгу, которая произвела фурор… — Это же не моя заслуга… — Что, разве не ты ее написала? — Да, но… — Ты и никто иной, — с нажимом произнесла Ширли, обличительно указав на нее скалкой. — Да, но… — Но ты же не знала, что можешь писать книги. Значит, будем объективными, сестра оказала тебе услугу… Ты ничего бы не написала, если бы она тебя не попросила, и вдобавок, у тебя будет куча денег. — Это точно. — Благодаря ей ты знаешь, на что способна. Очень полезный опыт. А теперь сделай милость, забудь об этой книге. Забудь об этой книге и иди дальше. Пиши. Пиши для себя! Живи ради себя! Ты хочешь мужчину — и ты отталкиваешь его, ты хочешь писать — и сомневаешься, черт подери, Жози, соберись, ты несносна со своими колебаниями и сомнениями. И прежде всего перестань называть себя толстой и уродливой. Это не так. — Тогда почему я так себя вижу, скажи мне? — Одри Хэпберн была уверена, что она уродина, вспомни. Да мы все считаем, что страшны как смертный грех! — Только не ты! — Скажем, я на старте получила больше любви, чем ты. Меня безумно любила мать, и хотя она была вынуждена скрывать свою любовь, но она меня обожала. И отец тоже! — А расскажи о своей матери. Какая она была? Ширли на мгновение замешкалась, потыкала вилкой в тесто и начала: — Она ничего не говорила, ничего особенно не показывала, но стоило мне войти в комнату, как ее лицо прояснялось, лоб разглаживался, все заботы отходили на второй план. Она не протягивала ко мне руки, она не целовала и не обнимала меня, но она смотрела на меня с такой любовью, что я зажмуривалась от счастья. Я так сильно чувствовала ее любовь, что иногда специально придумывала предлог, чтобы войти в комнату и прочесть на ее лице эту радость! Она воспитывала меня без единого слова, без единого жеста; она дала мне такую прочную базу, что меня никогда не посещают такие сомнения, как тебя. — А отец? — спросила Жозефина. Она была удивлена, что Ширли заговорила о своем детстве, и решила срочно этим воспользоваться. — И отец. Такой же молчаливый и сдержанный, как мать. Никогда ни жеста на людях, ни поцелуя, ни ласки. Он не мог. Но он был рядом, он был со мной. Они оба. Они все время были рядом, и могу тебя уверить, что им приходилось нелегко… У тебя этого не было: ты выросла самостоятельно, так и не научившись крепко стоять на ногах. Ты и сейчас шатаешься, Жози, но ты научишься, ручаюсь, научишься. — Думаешь? После того, что случилось прошлой ночью с Лукой, я уже и не надеюсь… — Это был поворот сюжета. Но история не закончена. Если не с ним, так с кем-то другим… Жозефина вздохнула и пересчитала яблочные дольки, которые Ширли разложила на тесте. — А зачем ты режешь их так тонко? — Так вкуснее… Они тогда будут хрустящими. — Где ты обучилась всем этим премудростям кухни? — На кухне… — Очень смешно… — На сегодня хватит откровений, красавица моя. Я и так много сказала. Какая ты стала хитренькая, сама-то замечаешь? Ширли засунула пирог в печь, поставила таймер и предложила Жозефине открыть бутылку вина и отпраздновать ее новую жизнь. — Мою новую жизнь или мой последний провал? — Your new life, stupide! [56] Только они чокнулись за новую отважную Жозефину, как в кухню вошли Гэри и Гортензия. Гэри держал под мышкой шлем, волосы были взъерошены. Он чмокнул мать в макушку. — Ты уже доделала пироги, мамуля? Если хочешь, я могу их доставить куда надо. Один чувак одолжил мне скутер… — Мне не нравится, когда ты ездишь на скутере. Это опасно! — громко заявила Ширли, стукнув ладонью по столу. — Сто раз тебе говорила! — Но я поеду с ним и буду его контролировать, — сказала Гортензия. — Ну конечно! Он будет то и дело к тебе поворачиваться, и вы попадете в аварию. Нет уж! Сама справлюсь, или вот Жози мне поможет. Жозефина кивнула. Подростки, вздохнув, посмотрели на нее. — Ну а кусочка пирога у тебя не осталось? Я умираю с голоду, — сквозь зубы поинтересовался Гэри. — Открывай рот, когда разговариваешь, а то я не понимаю. Вот, съешь этот кусок, он немного подгорел. Ты хочешь. Гортензия? Гортензия подхватила пальчиками крошки и отправила в рот. — От пирога толстеют… — Ну, тебе-то это не грозит, — улыбнулась ей Жозефина. — Мам, если хочешь быть худой, нужно следить за собой постоянно. — Да, кстати, у меня новости от Макса, — пробурчал Гэри с набитым ртом. — Он вернулся в Париж и живет у матери. Овечки его достали! |