Книга Полет шмеля, страница 41 – Анатолий Курчаткин

— Скоро поднесу еще, — обещаю я. — Скоро у меня будут очень приличные деньги. Хватит, если понадобится, и на лапу. Правда-правда, — клятвенно заверяю я. Клятвенно — это для жены, а во мне эти слова звучат заклинанием: чтобы все получилось! чтобы все получилось!

Не знаю, не хочу думать, а что если вдруг не получится. Это уже за краем, за пределом, и заглядывать туда мне не по силам.

— Лёнчик есть? — спрашиваю я, пытаясь заглянуть в глубь квартиры, как будто с порога, у которого я стою, можно проникнуть взглядом во все ее закоулки. Моего младшего зовут, как и меня, так что в будущем ему быть Леонидом Леонидовичем. «Леонид Леонидович» — неплохо звучит, кроме того, у него моя фамилия (в отличие от старшего, которому сват со сватьей переменили фамилию на свою), да плюс он получился удивительно похожим на меня — мои черты, мое сложение, моя сухощавость, мои манеры и жесты, — так что даже моя жена зовет его Лёнчиком, а потому и мое родительское чувство к нему, помимо моей воли, совершенно особое.

— Нет, Лёнчика нет, — коротко отвечает жена, причем губы ее с мстительным удовольствием поджимаются.

Я спускаюсь в лифте на улицу в расстроенных чувствах. Мало того что получил выволочку, так еще и сына не удалось увидеть.

Костя ждет меня около моего корыта, прогулочным шагом прохаживаясь взад-вперед.

— Как ты быстро, — обрадованно ступает он мне навстречу.

Мы едем с Костей к Балерунье, и он призван сыграть роль амортизатора. Я будто бы ни сном ни духом о том, что она прекрасно осведомлена о моей новогодней ночи у Райского, — и заскакиваю к ней, чтобы наконец взять свой зонт, забытый у нее в прошлое мое посещение. Костю я прихватил с собой без ее позволения. В прежние времена общество Кости всегда действовало на нее странным образом умиротворяюще. Мне его жаль, он, бедный, такой дурачок, говорила она о нем. Весьма заблуждаясь. Кем-кем, а дурачком Костя никогда не был.

— Тыщу лет твою Елизавету не видел, — говорит Костя, когда мы уже мчим в машине. — Все такая же неувядаемая?

— Увидишь, — буркаю я.

— Но мне, прости, все же не ясно, в чем моя задача там у нее?

— Ластись к ней и восхищайся ее неувядаемостью, — говорю я Косте. — Все остальное я сам.

Хотя, сказать откровенно, я не знаю, что я там «сам». Сам с усам. У меня нет никакого плана, я не сумел сочинить для Балеруньи никакой оправдывающей меня легенды, выслушав которую, она бы сочла свою обиду безосновательной — и переменила красный свет на зеленый. Конечно, у нее нет сомнений, что в перерывы между нашими не столь уж теперь частыми встречами я не пощусь, но одно дело знать это, и другое — вроде того что заглянуть в замочную скважину. Я, в принципе, собираюсь действовать наобум Лазаря, как стежка ляжет — нельзя же сидеть сложа руки, нужно предпринять попытку.

Балерунья встречает нас одетая так, будто собралась куда-то на прием. Или, наоборот, прием у нее. С несколькими нитями крупного черного жемчуга на шее, с жемчужной булавкой на груди, с бриллиантовыми перстнями на обеих руках. Этот ее парад призван сообщить мне, что я в немилости, возможно, и более того — в опале и должен много потрудиться, чтобы заслужить прощение и вернуть прежнее расположение.

— Костя! — с удивлением восклицает она, холодно подставивши мне для поцелуя щеку (хотя я, естественно, намеревался в губы) и тотчас от меня отстраняясь. — Вот уж не ожидала! Лёнчик не предупредил о таком сюрпризе.

— Да вот Лёнчик говорит — за зонтом. Зонт, говорит, у тебя забыл. А на улице же у вас теперь, как в Англии, как без зонта, — сыплет Костя, расстегивая куртку — стремясь соответствовать своей роли буфера-амортизатора.

Балерунья не снисходит до ответа ему. Она стоит в отдалении, молча взирая на нашу возню с верхней одеждой, и, дождавшись, когда мы разоблачимся, так же молча призывает нас мановением руки следовать за ней.

Мы с Костей, сообщнически переглянувшись за ее спиной, следуем за Балеруньей. Несколько шагов — и я понимаю, куда она ведет нас. Она ведет нас в столовую. Что подтверждает мое впадение в немилость. Столовая — это знак официальности. Сугубой протокольности встречи. Если там нас ждут вышколенно-молчаливые официанты в белых перчатках, я не удивлюсь.

Официантов в столовой, однако, нет. Зато посередине ее, отворотив от большого, в шесть ножек, старинного стола стул и взявшись одной рукой за его спинку — в позе, в какой любили фотографироваться в начале двадцатого века в России, которую мы потеряли, наши деды и прадеды, змеясь плотоядно-высокомерной улыбкой, стоит не кто иной, как мой тезка, депутат Государственной думы Ленька Берминов.

Вот это удар так удар. Прийти к Балерунье — и мордой к морде с Ленькой Берминовым! Шок от столкновения так силен, что какое-то, не столь уж короткое мгновение я не в состоянии издать ни звука. Я, не предупредив, заявился к ней с Костей, а она, не уведомляя о том, выступила мне навстречу тоже с подкреплением, и это подкрепление — Ленька Берминов! Получается, я делю ее с этим негодяем? Приятное открытие. Хотя он не негодяй, он хуже. Он графоман. Не знаю никого хуже графомана, убедившего мир («мир» через букву «i»), что он творец. И депутатом он стал для того, чтобы еще сильнее укрепиться в своем реноме творца. При этом, не числись он по писательскому разряду, ни в жизнь бы ему не сделаться никаким депутатом.

Он стоит, картинно опираясь на спинку стула, победительно улыбается, будто говоря мне: «Что, не ожидал?!» — и не собирается двинуться с места и не собирается первым произнести слово привета, а значит, если я не хочу гнева Балеруньи и хочу добиться от нее желаемого, ничего не остается, как сделать это все первым мне.

— Привет, — говорю я, подходя к Берминову и протягивая ему руку.

— Привет, Лёня, — открывает теперь рот и он, принимая мою руку и стараясь подать свою так, чтобы я унизительно ухватился только за его пальцы.

Балерунья, ловлю я периферическим зрением, смотрит на меня взглядом, исполненным хищного удовлетворения. О, ее не просто зацепило, как я решил, поняв, что Евгений Евграфович продал меня. Она рассвирепела.

— Вы, я вижу, знакомы, — светским голосом изрекает она, словно не подозревала этого раньше. Словно не по этой причине Берминов здесь и находится.

— Нет, мы не знакомы, — наглядно являет простодушную серьезность своей натуры, выступая из-за моей спины, Костя.

— Ну познакомьтесь, — небрежно бросает Балерунья, не обременяя себя обязанностью хозяйки дома представить их друг другу.

— Константин Пенязь, — с церемонностью, по литературной привычке представляясь именем и фамилией, кланяется Костя.

— Леонид Михайлович, — оторвав руку от стула, подает ее Косте Берминов. О Боже, мы с ним не просто тезки, а тезки полные! Отчества-то его я никогда и не знал. — Какая у вас фамилия… необыкновенная! Никогда не встречал.

— Нормальная русская фамилия. — Костя мгновенно встает в стойку. Может быть, в словах Берминова и не было никакого двойного подклада, но Костя, конечно же, сразу решил, что тут намек на его еврейскую кровь. — Означает мелкую монету, денежку. Возможно, русская переделка немецкого «пфеннинга».