Онлайн книга «Полет шмеля»
Его признание доставляет мне некоторое удовольствие: получается, это не я благодаря Савёлу здесь, а Савёл благодаря мне. Но что за блажь нашла на Жёлудева: увидеть меня, через столько-то лет? Тем более что в конце моей армейской службы мы уже почти не общались. И как он узнал, что я имею к группе Савёла отношение? — У тебя появилось желание повидаться? — спрашиваю я. — Почему ж нет? — Но ведь я, по идее, не должен был приехать. Авторы текстов обычно не выступают с группами. — Как это не должен был приехать? — удивляется Жёлудев. — Обязательно должен был. Такое было условие: с вашими поэтами, а с Леонидом Поспеловом — просто обязательно. Оставив двухэтажный зал празднества, мы уединенно сидим с ним в одной из многочисленных, должно быть, комнат этого новодельного замка. В комнатное пространство, припав к полу разинутым зевом, забранным затейливой чугунной решеткой, прожорливо смотрит камин, сработанные на Гаргантюа с Пантагрюэлем кресла покойны, перед нами на черном металлическом подносе с видами Кремля девственная бутылка коньяка «Пьер Краузе» семидесятого года, коньячные рюмки и приличных размеров хрустальное блюдо с шоколадом, — мы можем предаваться нашим армейским воспоминаниям всласть. Однако Жёлудев отнюдь не склонен предаваться армейским воспоминаниям, его, похоже, интересую я сегодняшний. И я тоже не склонен к воспоминаниям, но все же кое-какие моменты в его биографии меня интересуют. — Как ты, нормально дослужил срочную? — спрашиваю я. — Нормально, — кивает он. — Удалось восстановиться в своей Школе? Он снова кивает: — Удалось. — Генерала выслужил? — перескакиваю я через множество звеньев, чтобы ухватиться за цепь у самого конца, а уж там вычислить, что представляют собой те, пропущенные звенья. Он хмыкает. С явным довольством. — Генерал-лейтенанта? — пытаюсь я расшифровать его хмыканье. — В точку, Леонид Михайлыч, — отзывается он. — В логическом мышлении тебе никогда было не отказать. Надо думать, ты бы в нашем ведомстве сделал карьеру. Мы с ним обращаемся друг к другу на ты, но по имени-отчеству. Странно было бы сейчас обращаться друг к другу, как сорок лет назад. Пусть я и по сей день для половины знающих меня «Лёнчик». Но нас с ними не разделяет пропасть в четыре десятка лет. А четыре десятка лет — это, может, и больше, чем пропасть. Океан. Через пропасть можно навести мост, через океан никакого моста не построишь. — Да уж будто, Дмитрий Константинович, в вашем ведомстве одним логическим мышлением карьера и делается, — говорю я. — Поймал, — чуть помедлив, соглашается он. — Да ведь ты бы к нам и не пошел? — смотрит он на меня, и я чувствую: вот оно то, ради чего я здесь. — Да если бы позвали, так почему же, — ускользаю я от ответа. — Не пошел, не пошел бы! — каверзная улыбка из глаз Жёлудева перетекает на его губы. — Посмотрел, познакомился я с тобой немного, полистал… не пошел бы! Ну да, конечно, вот откуда он знает, что я работал с Савёлом. Я перед ним сейчас как голый. — Твой покорный слуга поэт, — говорю я. — Что поэту делать в вашей конторе? Улыбка вызмеивает ему губы заменой браво-восторженного хохотка, что прозвучал бы у другого: — Знаешь наше самоназвание! — Он делает глоток коньяка, берет из блюда на столе шоколадку, снимает с нее шуршащую золотую облатку. И, откидываясь на спинку сработанного для Гаргантюа кресла, забрасывая ногу на ногу, спрашивает, и я кожей ощущаю: вот оно, самое то: — Откуда, слушай, ты у нас появился? «Что значит „у вас“?» — хотелось бы уточнить мне, но демонстрировать такую бестолковость было бы неосмотрительно. — Да ниоткуда, — говорю я. — Всегда был. — Что ты говоришь? — как изумляется Жёлудев. — Ниоткуда только НЛО прилетают. Так они и улетают неизвестно куда. Почему Маркушичев решил тебя привлечь? Маркушичев? Меня? Куда? Я теряюсь. Неужели я понял Жёлудева неверно, и он имел в виду отнюдь не высокие кремлевские стены? — Ты имеешь в виду Евгения Евграфовича? — Я рискую попасть пальцем в небо и, возможно, нанести себе тем некий урон, но у меня нет других ответов на загаданную загадку. По выражению лица моего бывшего армейского сослуживца я вижу, что теперь не понятен ему я. Непонятным, впрочем, остаюсь я для него недолго. — А, ну если хочешь так, — произносит он. Добавляя с интонацией осуждения: — По-интеллигентски. Его я имею в виду, его. Евгения Евграфовича. — Почему же ему было не привлечь меня? — в такой форме, свойственной всякой неискренности, отвечаю я. — Да потому что не вижу объяснения, — говорит Жёлудев. Взгляд его колко упирается в меня — это не взгляд, это жало изготовленной для смертельного удара безжалостной шпаги. — Почему именно тебя? — Это ты хочешь узнать у меня? — Не могу же я рассказать ему о Балерунье. — Странно, почему ты хочешь узнать об этом у меня? — Положим, не только у тебя. Но и у тебя тоже. — Шпага, приставленная ко мне, все так же морщит мне кожу своим безжалостным жалом, готовая каждое мгновение погрузиться в мою плоть — допусти я только малейшее неверное движение. — Ну?! Что за причина? — Да уважительная, наверно, причина, — говорю я. Мне не остается ничего другого, кроме как уворачиваться от приставленной шпаги. В омертвевших глазах Жёлудева появляется живое выражение — его обычное выражение каверзной усмешливости — и передается всему лицу. Я въяве ощущаю, как жало смертельного оружия перестает холодить мне кожу — шпага отнимается от меня, убирается в ножны. — Да, наверно. Уважительная, — произносит Жёлудев. И змеиный изгиб его улыбки делается круче. — Но Маркушичев при том утверждает, что не очень-то тебя знает. В смысле, насколько на тебя можно положиться. Что скажешь? Можно на тебя положиться? Мозг мой лихорадочно работает. Я не понимаю своего бывшего армейского сослуживца. Что он имеет в виду? В чем положиться? В моей так называемой работе для них? Или его беспокоит моя надежность как финансового партнера? Если первое — он не в курсе делишек Евгения Евграфовича и полагает представленный мной доклад вполне реальной работой. Если второе — что, разве он не имел возможности убедиться в моей надежности по благополучно притекшему к ним откату? — Думаю, ты знаешь, что на меня можно положиться, — отвечаю я в конце концов обтекаемой фразой. До того округло-обтекаемой, что, произнеся ее, испытываю чуть ли не тошноту. Все же мой организм плохо приспособлен ко всякого рода неискренности. — Да откуда я знаю, — говорит Жёлудев. — Сколько лет прошло! Люди меняются. И чаще всего не в лучшую сторону. А ты исключение? — Не претендую. — Я замечаю, что кручу в руках свою рюмку, так еще ни разу не пригубив из нее, подношу к губам, но не пьется, и я снова ставлю рюмку на стол. — Но если твое наблюдение верно, какая разница — буду это я или кто-то другой? |