Книга Крысобой, страница 52 – Александр Терехов

В поле солдаты в три лопаты, сменяясь, копают яму, носят землю, мне постелили шинель; мало снега, твердь; ты как? ты не ложись. Поддержите его, чтоб не ложился, пойду на раскопки просить машину, или вы лучше идите, если знаете кого…

— Чего копаете, мужики?

— Землю! Девка какая-то вчера приехала до начальства…

— Чо «какая-то»? Археологини дочка, бабы, что в шляпе…

— А хрен ее. В общем, еще курган насыпать. Вроде уж снег, нет, еще курган на одного мужика, но пустой. Ладно бы чего нашли.

— Дурная голова рукам покоя не дает! Весь август стоял экскаватор.

Переезд у мясокомбината заслонили вагоны. Машина теплая, в тепле заболел бок. С офицером в путейской жилетке беседовал дед-вахтер, меня не узнал, он искал курить.

— Ну что, дед? Во сколько они теперь на водопой ходят?

— A-а, приветствую… Знакома мне эта личность! Еще травишь? Ошалели — и днем могут вывалить, и ночью могут. И не сразу к реке, бегают на бугру, визжат. Бывает, в сутки ни одной. Жратвы нема им. С воронами бьются — страшно! Похлопочи, пусть поставят военных. На птицефабрике полк стоит, а я — как перст. — Дед так и сяк взглядывал на Шестакова. — На губернатора нашего смахивает как… Слышал, скинули его?

Теперь полковник. А губернатор застрелился. Наши бабы ходили — гроб выставили в Доме культуры, закрытый. У него, — прошептал, — рога и когти нашли.

Дед оглянулся и понял, куда смотрю я.

— Да архитектор наш второе утро приходит. Становится у ихнего водопоя… отчаялся. А никак что-то они не сойдутся. Их разве теперь подгадаешь?

— Дед, посвисти ему, погромче! Погрози-ка ему кулаком! Да не боись, ничо не будет!

Степан Иванович запнулся в трех шагах от машины.

— Что, Степан Иваныч, и губернатора похоронили?

Наконец он ответил:

— Даже не знаю, что вам сказать.

— Не надо там стоять. Лучше вас арестуют за взятки.

Ларионов сплошь покраснел.

— Не трогайте. Про себя-то не знаете, и меня оставьте.

Отворили переезд, архитектор переступил рельсы и отправился левой обочиной — в город, пока я видел его.

Город сиял нагой внутри зимы: башни, трубы, гостиничный истукан поливали светом прожекторы, серебрились засахаренные стены, пылало стекло торговых рядов — горки колбас, капусты, медвежата пробуют мед; номера домов, расписания работ и движения автобусов, белые урны, ровные сугробы, чистая дорога черного цвета, отделенная камнем, чередующим черный и белый, укутанный холстиной памятник, цветники, ясно высвеченные дворы с горами золотого песка, играющими детьми, постовые в белых ремнях и сверкающих, как рояль, сапогах; били марши, били бархатной и звенящей колотушкой в мягкое сердце, на углах — веселые мороженщицы, парами гуляли бодрые старики, здороваясь, снимали перчатки, сверкая наградной чешуей из-под тулупов; гуляла свадьба, плясали ряженые: солдат с начерненными усами, лекарь, казак в папахе, цыганка, баба-яга, милиционер, русалка в белой косынке, грузин; с лотков продавали калачи, и самовар выпускал кипяток из костистого носа; мы выехали к дому отдыха, беременные пели на веранде кружком, на баяне играл санитар, и сам подпевал тоже, по ровно заледенелой площади катались две девчушки на коньках, подымали руки, кружили и наклонялись в ласточку.

— Сам дойдешь?

— Я дойду.

— Пусть сидит. Вон уже носилки несут.

Понесли четверо, в лицо засматривались фонари, я подумал: мы так от дома далеко; как далеко! живешь рядом, а когда надо — разделяет железная дорога, кассы, очереди. Разделяет расписание автобусов. Версты от остановки. Нетвердая память, ее годности есть срок. Земля. Законы движения. Законы неодновременного местоположения тел.

— Хрен ли стали?

— Плачет…

— Где? Это снег натаял, нападал и натаял.

Посредине погасло, свет погас, холодней. Фонари слепли поочередно с треском, словно лопались, но марш еще бил. Догремев горький конец, с неба сказали:

— Хорошо. Всех на исходные. Свет, слышно меня? Договаривались же: два луча на фигуристов и сопровождать с запаздыванием! Сколько напоминать? Молодых мало на улице. Руденко, что у тебя за деятель пляшет в свадьбе — форма одежды парадная, а на голове каска? Оденьте по уставу! Отбой.

Носилки накренились, вдруг — вниз, подвальная недвижная стужа, я с собачьим скулежом вцеплялся в батареи, несли, сдергивали, придавливали локтем шею. Переложили на топчан — тотчас сел. Больше не ложиться. Тепло. Клинский — коротко остригся, обмороченно сдвигал губы дудкой. За желтой ширмой шаталась тень — выглянул Свиридов, ощерился и двинулся на меня, расстегивая рубаху.

— Хреново?! А мне? В синяк били! Какого хрена сел? Ляжь! Вот: в синяк били. — Вертанулся к Клинскому. — И ты смотри!

Я залез на каталку. Надо сказать: больше не лягу спать, я кашлял.

— Сюда. Теперь и шатание в ногах? — Из-за ширмы Свиридов вытащил длинного солдата, оторванный черный погон на неподпоясанном кителе, толкнул на стул спиной ко мне. — Причина? Кто приказал?

— За свободу хотели. За народ, — торопливо ответил солдат.

Свиридов размахнулся и вмазал ему по щеке. Наклонился и прошипел:

— За какой на хрен народ? За какую, к чертовой матери, свободу?! — Завопил: — Кто водку принес в батальон?! Пьяные, падлы? Обиделись на выкрики? Сгоряча понеслось — да?! Я т-тебе по-ка-жу вырванные годы — про священный долг! Кто стрелял по вертолету?

— Товарищ солдат, молчать некогда, — уведомил Клинский. — В районе военное положение. В личной карточке есть ваша роспись, что законы военного времени доведены. Дело нешуточное. Тут домолчаться можно…

— Спьяну? — опять склонился Свиридов. — Сдуру? Все били и ты вдарил?

— Хотели… Ну, как лучше. Чтоб свобода как-то… Вместе, — промолвил после молчания солдат и слезливо выдохнул.

— Да твою же мать! Как пробить твою тупую башку?! — заревел Свиридов. — Скажешь: сдуру и один — десять суток губы. За свободу и вместе — десять лет! А при отягчающих — и лоб зеленкой помажешь! Тьфу!

Клинский посмотрел на часы и мягко погладил виски.

— Дуй отсюда, — махнул Свиридов. — Свободен. Погоди, только последнее скажи. Скажешь и пойдешь сразу. — И заорал во всю мочь: — Это он стрелял по вертолету?! Это он командовал?! Да?! — рывком развернул солдата ко мне. — Скажи! Да! — Тыкал в меня, другой рукой душил солдата локтем. — Да! Скажи! И пойдешь!

У солдата из ноздрей закапала кровь, он подхватывал ее губами.

Свиридов отворил дверь.

— Ступай. В синяк били. А виноватых нет. Снег клади на переносицу. Стой, я тебе бинт дам. Пройдет. Как звать? Пройдет, Михаил! Дома ждут? Дай тебе бог. Давай. Дуй до горы. Не он? Нет? Не боись, его не увидишь никогда, отпуск дам. Он?