Книга Мене, текел, фарес...., страница 53 – Олеся Николаева

Ведь и мордовскую братию не обидел новый наместник: и эконом был из нее, и келарь. Отца же Платона он поставил над всем сельским хозяйством монастыря — «поближе к природе, подальше от надрывающих ум идеологий». Но и архимандрита Нафанаила не забыл игумен Иустин. Пришел к нему на курятник и видит — держит бывший наместник, этот «без пяти, нет, без двух минут архиерей» в руках яйцо и смотрит на него с умилением:

— Вот чудо-то Божие, а?

А наместник Иустин ему говорит:

— Хорошо потрудился ты здесь, отец Нафанаил, пора тебе встать над всем монастырским архивом. Будешь заведовать монастырской библиотекой и все документы хранить. Это все же более подобает сану архимандрита.

Но отец Нафанаил сказал:

— А нам и здесь подобает, нам и здесь хорошо. Чудо Божие у нас в руках.

Так и остался он на курятнике, потому что, как поясняют монахи, смирился он «до зела». Единственное, на что сподвиг его новый наместник, так это чтобы он по воскресеньям преподавал в монастырской воскресной школе. Как-то раз я встретила его, когда он шел на занятия. Увидел меня, благословил, потом говорит:

— А мы здесь детей учим Закону Божиему, учим их, как благочестиво жить, как скромно одеваться...

И окинул меня взором. А на мне была замшевая курточка, и вообще вид у меня всегда не смиренный.

И вот я в соответствии со своим видом и спрашиваю у него:

— Ну, наверное, вы учите их не только скромно одеваться, но и не осуждать тех, кто одевается нескромно?

Он удивился:

— Не поняли...

— Ну как же — скромно одеться ведь не фокус, — пояснила я. — А вот как не осудить того, кто щеголяет и борзится?

— Это очень трудно, — согласился он. — Порой невозможно...

И пошел себе на занятия. Аккуратный, подтянутый, скромно одетый. Достойно переносящий свое унижение. Зря я его подколола. Тут же и поплатилась за это: мы разговаривали с ним возле нового строящегося братского корпуса, и только-только архимандрит покинул это место, так прямо на меня со второго этажа упало ведерко с краской: слава Богу — не зашибло, но всю обрызгало белой густой липкой жижей. Вот как — а нечего учить духовенство духовности... Хорошая, видно, была краска, крепкая, ничем не оттиралась — строился новый корпус для братии на века.

И вот в этот момент полного монастырского благополучия, мира и всеобщего духовного воодушевления Дионисий вдруг затосковал. А что, так очень даже часто бывает — отходят внешние скорби, и душа расслабляется, раскисает, а тут на нее внутренний набрасывается враг. И бывает это второе для человека горше первого, потому как от внешних бед ты еще как-то можешь убежать в себя, укрыться на небесах, а куда денешься, если у тебя внутри лютует страшнейший зверь о семи головах?

Вот и у Дионисия душа стала томиться и унывать. Ничто ей не в радость. Лики на иконах выходят безжизненные, руки, воздетые в молитве, — мертвые. На устах горечь, на сердце камень. Затвердела обида, свернулась, застыв, печаль... И все — ранит. Старец Игнатий болен и никого не принимает, а Дионисию кажется, что это как бы специально направлено против него: Иустин, вхожий к старцу, уехал с владыкой Варнавой по епархии, а келейница у старца вредная, никого к нему не пускает, Дионисия недолюбливает, сама норовит советы монахам давать, старица этакая нашлась:

— Это все, — говорит Дионисию, — у тебя от гордыни, вопросы-то твои. А ты смирись, и вопросов не будет. Что старца-то беспокоить! А если уныние у тебя — попробуй лечиться мочой. Не пробовал? Даже врачи советуют.

Ну мало ли, что она, глупая баба, наболтает, а у Дионисия шип в сердце против самого старца Игнатия.

А то подкараулила Дионисия эта келейница, вломилась к нему в мастерскую:

— Напиши мне, — говорит, — икону старца Григория.

Дионисий поначалу и не понял, что за Григорий такой. Так она пояснила:

— Распутина мне напиши. На золоте. Отец Игнатий благословил.

Не поверил Дионисий, что отец Игнатий ее послал. А проверить не может. Набрался духу, отрезал:

— Может, тебе еще и Василия Ивановича написать?

— Какого еще Василия Ивановича? Неужто Чапаева? — вскинулась она подозрительно. — Его что, тоже канонизируют?

Оговорился от досады — имел в виду, конечно, Грозного — Ивана Васильевича. Но оговорка показалась ему знаменательной.

Вспомнил он, как отец Ерм пожелал ему когда-то «нахлебаться монастырской дури». И вот из-за этой глупой келейницы началась у него брань на весь монастырь.

К тому же и спонсоры Дионисиевы — обещали на Синай послать, иконы древние въяве ему показать, а тут у них проблемы какие-то, попримолкли они с Синаем, поскрывались, даже к телефону не подходят... Хоть бы сказали ему — не можем, денег нет и вообще ты нам надоел. А то — молчат, а он ждет и томится.

И молитва не идет. Встанет Дионисий перед иконами и чувствует — пустота. Черная такая, бездонная... В душе все мрачно, беззвездно. Ничего не шелохнется навстречу Господу. Сушь. Пустыня.

Решил пройтись по монастырю — вспомнить, с каким чувством он начинал здесь свой путь. Вышел ночью — постоял у монастырской звонницы.

Именно здесь его когда-то пугали бесы: было у него послушание сторожа, и он должен был ночью ходить по монастырю... Тишина. Братия уже намолилась и крепко спит, а кто-то все еще подвизается — кое-где в мутных окнах келий мерцает свет, потом — посреди ночи вдруг вспыхивает огонь в окне наместника, погорит, погорит с полчаса и опять погаснет. И вот ходит юный чернец-сторож по ночному монастырю туда-сюда, туда-сюда. И вдруг слышит он оглушительный грохот, словно кто бьет железом о железо — крыши дрожат. Заунывный отзвук вдали. Землетрясение. Ужас. Кровь стынет в жилах, волосы становятся дыбом на голове. Хочется кричать от страха, забиться в закуток, закрыть глаза... Старец Игнатий успокаивал его:

— Это бесы тебя пугают, а ты не бойся. Гонят тебя, а ты стой на месте. Читай «Живый в помощи Вышнего» — и они пропадут.

Пошел Дионисий и на хоздвор: здесь он когда-то нес послушание на курятнике и в коровнике — убирал навоз. Это так отец Нафанаил его поначалу смирял: ишь, столичная штучка, профессорский сынок, белые ручки, тонкая кишка... Наведывался к нему:

— Ну как? Не имеешь ли чего против нас?

А Дионисий ему в ответ:

— Спаси вас Господи, отец наместник! Что же я могу против вас иметь? Здесь благодать, свежий воздух, коровки, целебный навоз!

Отправился Дионисий и на Афонскую горку. Забрался в беседку, сел на перила. Когда-то здесь, возле этой беседки, он изготавливал угольные таблетки для кадила. Угольная пыль оседала на нем, и он был черен, как мавр. Мать, когда она приехала в монастырь и ее провели к нему, не узнала его: