Онлайн книга «Акимуды»
|
– Мне не везло в любви, – сказала она. – Я придумала свою жизнь от начала до конца. – Вы, Анна Андреевна, превратили литературу в первую власть в стране, – сказал я. – Держались, как королева. Вы правда любили, когда вас пороли мужчины? – Я и сейчас люблю. Показать вам мои синяки? А где Пушкин? – Не знаю. – А это кто? – Она показала на Платонова. – Вы разве не узнали? – Одет как подмастерье. – Это Платонов. Вы ему в подметки не годитесь. Булгаков показался мне излишне театральным. Мандельштам – в придуманном образе. Они все были в образе, кроме Платонова. Платонов мне показался очень замкнутым. Мне было жаль, что он сдвинулся на паровозах, в нем было, действительно, что-то от мастерового, но он потому и был Платоновым, что умел сдвинуться на паровозах. Я видел Гоголя. Я обожаю Гоголя. У него нет ни одного неправильного слова, ни одной неверной интонации. – Николай Васильевич! Сейчас много спорят о том, кто вы – русский или украинский писатель. По-моему, это ерунда. Вы от Бога. Но все-таки… – Я писатель Российской империи, – был ответ. – Нужен ли нам новый бог? – спросил его Посол. Гоголь посмотрел на Посла. – Нам нужен новый черт, – произнес он. Писатели зашумели. – Понятно, – покачал головой Посол. Ответ Гоголя, по-моему, задел его за живое. – По-моему, Россия живет в ожидании своих мертвецов, – пророчески заметил Акимуд. – Я пошел прятаться, – прошептал Гоголь. – Борис Леонидович, почему вы совершили этот ужас: исправили ранние стихи? Ведь именно в них сестра моя – жизнь. Вы, как никто из наших, любили жизнь. Жаль, что книга о докторе оказалась фальшивой. Почему так случилось? – Я был не совсем умным человеком, – сказал Пастернак. – Стойте, стойте! – Я бросился к Михаилу Шолохову, который добродушно беседовал с Платоновым. – Я давно хотел задать вам вопрос. Вы догадываетесь какой? – Нет, – дружески ответил чубастый писатель. – «Тихий Дон»… – это вы? – Давайте лучше о бабах, – улыбнулся Шолохов. – Я не люблю разговаривать о литературе. – Какая разница: он – не он? – вмешался Кафка. В зал вошел Набоков. Он надменно поздоровался с Акимудом. – Мне кажется, – по-птичьи выворачивая слова, сказал Набоков, – последний раз мы встречались с вами под липами в Лхассе. – Там липы не растут, – сказал Акимуд. – Ну, тогда это была липовая встреча, – заметил Владимир Владимирович. – Мастер неудачных каламбуров, – шепнул я Зяблику. – А «Лолита»? – Да, – признался я. – Надеюсь, что Пушкина здесь нет, – сказал Набоков. – Он мне надерзил в последний раз. – А где Пушкин? – спросила Зяблик. Господи, я всю жизнь разгадывал их секреты – напрасное дело! Они – всего лишь проводники своих текстов. Я столько времени потерял зря, вникая в их диссидентство. Это как любовь к порнографии. Чисто потерянное время. Но может быть, иностранцы поинтереснее? Я видел перед собою Джойса. Вот странная репутация. Непрочитанный никем, но у всех на полках. Какая дерзость словотворчества! Из иностранцев я успел поговорить только с ним. – Мне кажется, что писатель должен быть предателем, для того чтобы стать писателем. – Не знаю, как другие, but I’m the fucking traitor! Я попросил Посла пригласить Хармса и Вертинского. – Кого? Я готов видеть слабости у всех. Но как повернулось время! Оно изогнулось таким образом, что эти двое оказались в русском пантеоне, когда из него время вытряхнуло тех, кто даже не слышал их имен. И почему именно они? Ведь они не виноваты в своей сегодняшней славе. И останется ли она у них завтра? И кто будет завтра? В конце вечера пришел молодой человек. Лермонтов. – Дорогие друзья! – Зяблик подошла к микрофону. – Вы – гордость нашей словесности. Но позвольте мне первый танец отдать Михаилу Лермонтову. – Он всегда слишком легкомысленно относился к своему таланту, – сказал Гоголь. – А где Пушкин? – Сегодня все спрашивают: а где Пушкин? – Вы что же, Пушкина наказали за «Гаврилиаду»? – спросил я. Посол отвел глаза в сторону. – Как я вас всех люблю! – крикнула на весь зал Зяблик. – Русские классики – моя любовь! Дорогие, вы – мой жизненный мюзикл! – Я ревную, – признался Посол. Раздосадованная этой ревностью, Зяблик быстро уехала домой на такси… Меня кто-то дернул за рукав. Вот уж кого я не ожидал здесь увидеть! Впрочем, у него были шансы быть не менее великим, чем они. Он оторвался от Пастернака, подошел ко мне, в своем вечно-шелковом шарфике от Кардена, улыбаясь своей как будто огорошенной, расплывшейся улыбкой. 104.1 <ПОЭТ СРЕДИ СОБАК> «Свисаю с вагонной площадки, прощайте…» Андрей Вознесенский не просто-напросто умер, а провалился в небытие. В этом поразительном стихотворении 1961 года, «Осень в Сигулде», он объявил себя гением: «В прозрачные мои лопатки вошла гениальность, как в резиновую перчатку красный мужской кулак…» Поднялся вой. Он поменял «гениальность» на «прозренье»: «входило прозренье, как…» Раздались крики презрения. Поменял, чтобы можно было тогда напечатать. Наверное, зря поменял. Как поменял, так и стало. Или – не стало. Прозренье и «уберите Ленина с денег» не рифмуются. Однако жаль, что Пастернак не дожил год до «Осени в Сигулде» – он бы оценил по достоинству. Вознесенский умер ровно через полвека после Пастернака. На большой сцене в ЦДЛ он лежал с мученическим лицом, будто еще не отошел от многолетней войны со смертью. Он лежал таким не похожим на себя, что какой-то «народный человек» в пестром прикиде идиота, таких у нас полно не только на громких похоронах, подойдя ко мне, сказал: «Это не он. У него был нос картошкой, я его знал». Но на отпевании, когда пели «Вечная память!» и люди плакали, лицо Андрея вдруг просветлело. На поминках вдова, Зоя Богуславская, его всегдашний тело– и душехранитель, сказала, что в смертельной болезни Андрея повинен Хрущев, тыкавший в него кулаком, и – через годы – свора бездомных переделкинских собак. Собаки повалили поэта в поле и чуть не загрызли. Он спасся чудесным образом. Ядовитая слюна попала, однако, в кровь. Но было и много людей, которые в масках бешеных собак травили поэта долгие годы. Одна свора – власть, считавшая поэта антисоветчиком и голосом Хрущева гнавшая его из страны. Они не удивились, что Вознесенский оказался с нами в «Метрополе» – они знали, что он враг и что его нужно приручать. Другая свора – милейшие интеллигентные люди, которые считали, что поэт недостаточно радикален в стихах и трусоват в поступках. |