Книга Пупок. Рассказы красного червяка, страница 27 – Виктор Ерофеев

Трясина выбрал меня, человека из светской хроники, потому что он стал ньюс-мейкером, написав сильное для своего времени двустишие:

П’опы бывают самые разные:

Очень большие и очень грязные.

Но не успел Трясина окунуться в голубизну, как васильки отцвели, теперь не котируются. Мода прошла, особенно на «очень грязные» попы, ибо сколько можно жить бунтом? Чернуха обрыдла. Но я все равно люблю эти стихи, и все их любят, или завидуют.

Просто время пришло другое, время действия.

— Вот вам тапки, — сказал Иван Григорьевич. — Здравствуйте.

Он присмотрелся к нам, а мы присмотрелись к нему.

Трясина перекрасился в блондина и стал похож на жирного хохла. У меня тоже были причины маскироваться. Я наклеил мерзкие усики и надел черные, рейбановские, очки. Иван Григорьевич недавно публично назвал меня мелкой гнидой на службе разврата.

Трясина держал в руках лампу и штатив. А я держал допотопную любительскую видеокамеру, которая отдаленно смахивала на профессиональную.

Я пожал руку своему давнишнему врагу. Он был для меня легендой. Меня колотило от его книг, когда я был еще школьником. И моя покойная мама, учительница черчения, никогда не рвавшая книг, читала и рвала страницу за страницей, рвала и бросала, со слезами оппозиционного бессилия. При ближайшем рассмотрении образ врага оказался:

анально устойчивый,

с красными раздавленными глазами,

в бабушах, которые годами бережно хранят запах вони,

вяло летающий в морозном поднебесье, оставляя за собой струйку пара,

курлык-курлык,

пантера мочегонная,

с остывшей, отслоившейся кожей.

Видно, ночами он сильно потел холодным потом. Лежал на дуршлаке давно отброшенными макаронами.

— А я как раз подумал, Иван Григорьевич, нужно ли нам разуваться, — сказал Трясина слащавым голосом телередактора.

— С некоторых пор, — признался Иван Григорьевич, — я читаю чужие мысли. Даже на расстоянии.

— Боже! — воскликнул шустрый Трясина. — Неужели вы сразу догадались, что мы пришли вас убить и ограбить?

— Ну, ограбить — не ограбить, — внес ясность Иван Григорьевич, — а телевизионщикам я не шибко доверяю.

Мы вошли в главную комнату врага. Враг жил с розовыми обоями. На серванте стоял танк.

— Дело моей жизни, — по-простому, по-доброму сказал Иван Григорьевич, показывая на авторские экземпляры, выставленные в честь нашей встречи. Подняв ногу, поодаль от танка кружилась балеринка. Одна книга — самая знаменитая — лежала крошечной фотокопией.

— В самиздате издавались, — игриво отметил Трясина.

— Читатели делали. А что оставалось, когда роман изъяли из библиотек?

— Так вы диссидент! — подобострастно глумился Трясина.

— Возможно, — потупился хозяин. — Но с обратным знаком.

Бюст самого Ивана Григорьевича с молодцеватым лицом черного металлического цвета расположился на подоконнике. Мы стали расставлять аппаратуру.

— Теперь мы вас подгримируем, — сказал Трясина и достал коробку с гримом.

— Да чего меня реставрировать! — возмутился, нос некоторым кокетством, Иван Григорьевич.

— Не скажите, — покачал своей перекрашенной головой Трясина и принялся румянить старика. Он вынул губную помаду и сделал ему большие красные губы. Ивана Григорьевича можно было немедленно выставлять в гробу напоказ такой же сволочи, как и он сам.

— Зачем помада? — заволновался Иван Григорьевич. — Я же мужчина.

— Иначе дыра будет вместо рта, — строго пояснил Трясина.

— А вы, собственно, из какой телекомпании? — вдруг с подозрением спросил загримированный враг. — Ведь вы все вырежете!

— Не вырежем! — Я улыбнулся ему и сел в кресло, а он сидел на стуле и волновался, сложив на стол некрасивые руки.

— Мотор! — крикнул Трясина самому себе.

Поскольку камера была без кассет и без батареи, Трясине нечего было делать. Он только смотрел в слепой глазок, оттопырив зад.

— Иван Григорьевич! — сказал я приподнятым голосом. — Вы…

— День добрый, уважаемые зрители! — перебил меня Иван Григорьевич.

— Да-да, — сказал я. — Вот только насколько он добрый, этот день?

Иван Григорьевич нахмурился.

— В трудное время мы живем, это верно.

— И вот мой первый вопрос: расскажите о вашем детстве.

— Я ветеран, — заговорил Иван Григорьевич. — С первого дня войны бил фашистов. Под Варшавой меня контузило. После войны под руководством маршала Рокоссовского наводил в Польше порядок. Там было много всякой нечисти.

Я непроизвольно кивнул головой.

— Победа далась нам нелегко. — Он резко встал со стула и вышел из комнаты.

— Чего это он? — спросил Трясина.

В ответ раздался жуткий пердеж из уборной.

— Испражняется, — оживился Трясина. — Со страшной силой срет. Пора!

— Постой, — сказал я. — Интересно.

— Ну, смотри, — неодобрительно сказал Трясина.

Примерно через четверть часа после своего внезапного ухода Иван Григорьевич вошел с извинениями.

— Приспичило, — пояснил он.

— Иван Григорьевич! — сказал я, по-телевизионному улыбаясь. — Кто главный враг России?

— Очень зоркий вопрос, — одобрил Иван Григорьевич. — Да, чуть было не забыл. Ко мне поступил страшный документ.

Иван Григорьевич извлек из письменного стола рукописные листки, надел очки. Он стал похож на пенсионера, решившего разобраться со счетами за электричество.

— «Посеяв в России хаос, — взволнованно прочитал он, — мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в фальшивые ценности верить…» Планы разрушения нашего государства изложены в послевоенной доктрине Алена Даллеса. Вот как рекомендует действовать шеф ЦРУ: «Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на Земле народа».

— Гибели самого непокорного народа? — переспросил я.

— Директива точно осуществилась, — безжалостно кивнул писатель. — Как? Вот послушайте: «Из литературы и искусства мы, например, вытравим их социальную сущность, отобьем у художников охоту заниматься изображением процессов, которые происходят в глубинах народных масс».

— Это им удалось, — легко согласился Трясина.

— Все началось еще при Никите, — объяснил нам Иван Григорьевич. — Но и в брежневские годы ЦРУ не сидело сложа руки. Каждый второй член Политбюро был масон.

— Кто же конкретно виновен в развале великой державы? — воскликнул я.