Книга Дорога в декабре, страница 198 – Захар Прилепин

Саша неожиданно устал. Он даже не догадывался, что может так долго говорить. Мало того, он никогда особенно и не думал о том, что говорил сейчас. Наверное, неформулируемое все это лежало где-то внутри и сразу сложилось воедино, едва случилась необходимость.

Лева в ответ пожал плечами.

Помолчав, он сказал:

— Можно спорить с тем, кто ищет истину, с тем, кто хочет утвердиться в своем мнении, спорить бесполезно.

— Ты ничего не понял, — ответил Саша.

— А ты ничего не сказал.

Так и поругались.

Неприятно было лежать молча, продолжая мысленно переругиваться, но, к счастью, пришел Рогов. Снова с фруктами. И с сигаретами. И даже денег немного принес. От Матвея, как выяснилось.

Они ушли курить.

— Матвей объявился, — рассказал он новости. — Все вроде нормально. «Контора» отчего-то оставила их в покое.

Саша молча слушал.

Ему как-то полегчало сразу. Рогов был ровный нравом, но упрямый — исходило ощущение, будто он воспринимал мир как механизм, где что-то изогнулось и надо выправить, чтобы не сбоило.

— Короче, тебе больше всех досталось, — сказал Рогов.

— Еще не ясно, что там делают с нашими пацанами в Латвии, — ответил Саша.

— Эта да, — согласился Рогов.

«Почему все-таки Яну не тронули?» — подумал Саша.

И, словно догадавшись, о чем Сашка думает, Рогов сказал:

— Сразу после того как тебя взяли, видели Яну, выходившую из ФСБ.

Саша вперился в Рогова.

— И чего?

— И ничего. Об этом сказали Матвею, он кивнул и велел не трепаться.

Саша смолк.

— Не понятно ничего, — сказал он.

Они снова покурили, и, уходя, Рогов еще раз огорошил, на этот раз куда больнее:

— Мать твоя звонила в бункер. Спрашивала, что с тобой… У тебя дедушка умер, сказала.

— Когда звонила? — быстро спросил Саша.

— Позавчера.

— А ты что не передал мне?

— А что бы ты сделал? Поехал бы? Верхом на «утке»…

Проводив Рогова, Саша улегся на кровать — в голове все расползалось, ни о чем не получалось думать определенно.

Дед умер… Нет теперь больше других Тишиных. Он один — Саша.

Ночью дедушка приснился. Последнее время Саше вообще часто снилось что-то. Дедушка сидел на паперти, просил подаяние.

Проснулся — чуть не заплакал.

«К чему такое?» — думал.

Лева молчал, сосредоточенно читая. Страницы перелистывал быстро. Саша пригляделся к книгам его — чего только не было: учебники какие-то, классика европейская, новомодное нечто, даже один женский роман в дрянной обложке.

«Обиделся, и черт с ним», — подумал Саша.

Лежал, вспоминал деда — как тот умирал спокойно. Думал — врожденное это спокойствие перед смертью или — от усталости появившееся?

Детство слабо помнилось. Лицо деда мелькало, никак нельзя было зацепиться, вспомнить — как тот хмурился, как говорил. Куда-то уходило все, неостановимо…

После обеда Сашка загрустил совсем и, сам не зная зачем, сказал вдруг:

— Лев, да не обижайся ты.

— Бог с тобой, я не обижаюсь, — сказал Лева. Но не улыбнулся. Посмотрел на Сашу, вернулся к книге, но видно было, что читать не может. Скользит глазами по строкам и вновь к началу страницы возвращается.

Саша ушел курить, чтоб Лева так не мучился.

«Он ведь хороший очень человек, — думал Саша. — Зачем мы с ним разругались?..»

Курить было приятно, в первые дни от курения голова шла кругом, а сейчас — ничего. Успокаивало.

Деда было жаль… Но Саша уже как-то свыкся с мыслью, что дед уходит, что вот-вот все оборвется.

И поэтому не взорвалось сердце, как после отца.

«Или, может быть, что-то изуродовали во мне? — думал Саша. — Где-то внутри отбили жилку жалости, порвали ее… А?»

Никто не откликался, и Саша махнул рукой.

На другой день Леву выписали.

Они пожали друг другу руки. Лева сказал что-то неважное, о том, что — «выздоравливай».

Потом еще сказал:

— Человечество вновь и вновь повторяет те же шутки. Дает волю одним и тем же чувствам.

— Поиску справедливости? — немного невпопад то ли спросил, то ли утвердительно сказал Саша.

— Нет, — ответил Лева.

У Саши сняли швы с груди. Забавные такие нитки — он смотрел на них удивленно. Думал — надо же, человек, как кукла, вот можно взять его и зашить. Или распотрошить.

Вскоре Сашу выписали — он вроде бы оклемался.

Шел по улице неспешно, обросший, как пес. Хромал и держался за грудь. Екало иногда болезненно — будто кусочки стекла остались где-то там, внутри. Но все равно было славно. И на улице пахло поздней осенью.

Грустил лишь оттого, что Яна так и не пришла ни разу.

…Добрел до какой-то лавочки.

Сидел на ней, притихший, прислушиваясь к себе, словно на улице целый год не был. Замерз, правда, быстро.

Добрался, прихрамывая, до метро, ехал в полупустом вагоне, чувствовал себя солдатом, которого почти убили, угробили, а он выжил. И едет теперь, и никто не знает, что было с ним.

Вообще Саше были чужды такие мысли полудетские, но сейчас что-то разнежило.

То о деде подумает, то о Костенко… То о Леве.

«Лева — прав, — так думал. — Государство — палач. Раздевает догола и бьет в солнечное сплетение».

«Но это не мое государство. Оно чужое… Или ты ему чужой, Саш?»

«Нет, не я. Оно чужое всем. Его надо убить».

Еще думал о том, что сказал Леве о родстве, и спрашивал себя: «А есть ли у тебя самого это самое родство?.. Помнишь, как ты сбежал из своей деревни… Есть родство, ты?»

«Есть. Есть. Только я не знаю слов, чтобы это доказать».

«Ну-ну… А Яна?»

«А что Яна?»

«Она родная? Жена тебе? Ты ведь предал ее, когда было больно… Проклял даже?»

«Отстань, не хочу говорить. Не хочу. Не предал. Не проклял. Просто было очень больно».

И куда-то спрятался от своих мыслей. Разглядывать кого-то стал. Мужика напротив, девушку некрасивую, ребенка… Особенно ребенка: тот глазел умилительно, полуторагодовалый, наверное. Очень хороший. Зверок, да.

В бункере его встретили радостно, обнимали — Саша просил: «Полегче».

Матвея не было, Яны тоже.

Черт его знает, хотел ли увидеть Яну — не мог разобраться никак. Хотел, наверное. Только стеснялся немного своего выбитого зуба, гадко небритой и похудевшей рожи.