Книга Дорога в декабре, страница 216 – Захар Прилепин

На кухне, куда он, придерживая себя за стены, добрел, среди неопрятных тарелок стояла почти пустая вторая бутылка.

«А где мать-то?» — подумал Саша.

Набрел смурным взглядом на часы — и обнаружил, что еще рано. Спал-то, наверное, часов пять.

Быстро сгреб посуду в раковину, прихватил одну недопитую и другую непочатую рюмки, горбушку хлеба, плеснул воды из крана в высокий стакан. Когда заходил в свою комнату, мать уже открывала дверной замок.

Поставил всё принесенное за диван, лег на нерасстеленной кровати, без простыни — и притворился спящим. Знал, что мать минуты через две заглянет, проверит — дома ли. Он дома, лежит с тяжелой башкой, внутри которой что-то отвратительно ухает. Зубы не почистил. Погонял поганую слюну, плюнул на батарею — высохнет.

Мать заглянула — он лежал, завернувшись в покрывало с головой, но с открытыми глазами: если закрывал их, начинало мутить.

Дверь в комнату мягко закрылась.

«Мама смотрела чуть дольше, чем обычно, — заметил Саша, — переживает о деньгах, откуда взял их… Надо бы соврать ей что-нибудь».

Саша перегнулся через спинку дивана, цапнул бутылку с остатками водки. Сначала будет очень противно, а потом хорошо, бодро и задорно. Но сначала противно.

Выпил, крутя головой, как собака, выбравшаяся из воды. Сидел минуту с выражением необыкновенного омерзения на лице.

Запил водой из стакана и прилег. Теперь можно глаза закрыть и прислушаться — как всё внутри расцветает.

Ну?..

Что-то никак.

Саша перенес себе корочку хлеба на грудь, отламывал немного мякоти, скатывал в шарик, клал на язык.

Лежал так. Хлеб таял.

«А какое сейчас время года?» — подумал Саша, прислушиваясь к звукам за окном. С минуту повалял дурака, нарочно плутая рассудком, словно бы всерьез не зная, зима на дворе или лето.

День недели и число он не помнил точно. Да и месяц, вдруг признался себе Саша, тоже. Декабрь наступил, кажется. Давно вроде уже. Однако Нового года еще не было… Скоро ведь Новый год. Черт возьми, а…

А чего — «черт возьми»? Как будто ты его отмечал когда. В прошлом году лег спать в десять вечера и проспал до утра. Мама дежурила опять. Она каждую новогоднюю ночь дежурит, за это ей платят на три с половиной рубля больше.

Зиму легко угадать, не открывая глаз, подумал Саша. Мысль ему показалась завлекательной. Он быстро откупорил новую бутылку, отпил из горла, залил горький огонь водичкой, придерживая мысль в голове, чтоб не потерялась, снова плюхнулся на подушку, глаза закрыл.

Да, о зиме…

Ну, сейчас самое простое — запоздалый дворник скрежещет лопатой, снег собирает. Очень нежный звук, если спишь и не надо просыпаться. Необыкновенное чувствуешь блаженство, оттого что на улице идет снег, кто-то работает, а ты лежишь тут, под одеялом. Перевернешься на другой бок и блаженствуешь дальше.

Зимой машины едут медленнее, и воздух глуше. Троллейбус проезжает так, словно идет в натяг, словно пространство сгустилось, — приходится упираться большим лбом. Трамваи едут сосредоточенно и негромко дребезжат на поворотах, бережливо относясь к своему железному тулову.

Иное дело — весна.

Тогда очень много воды, машины проезжают по ней, такой шумной, прохожие ругаются вслед машинам, всех хорошо слышно, воздух пуст и неприятно гол на вкус, в горле нехорошо першит. Трамваи ведут себя развязно и грозят осыпаться. Сосед за стеной кашляет так гулко, словно он медведь, проснувшийся в ледяной луже — пропустил дни, когда таяли снега. Вышел из берлоги, худой, всклокоченный, неприятный, — а там его злые и пьяные дембеля избили — по почкам, по легким, по хребтине. Вот так кашляет сосед, убил бы его.

К середине весны воздух становится прозрачен и мягок до неприличия, чувствуешь себя распустившейся почкой, нежность застит рассудок, даже тошно становится.

Мир преисполнен звуками на исходе весны, кажется, что к лету просто оглохнешь. Но ничего — привыкаешь. Утренние птицы — воробьи, скажем… дворовые собаки, а также их подросшие щенки… пьяные песни, музыка из открытых машин — всего так много, что сил нет разобрать гам на составные части. Живешь в этом гаме, удивляясь иногда вдруг возникшей тишине. И та обманчива. Обязательно кто-то жужжит в уголке, если прислушаться.

И вот осень… Осенью, осени, осеннее…

Сырое, осклизлое, сырое, серое. Пошумят поначалу школьники, а потом все глуше, все глуше… Пока дворник не заскребет лопатой.

Выпил еще. Подержал бутылку перед глазами и, подумав, глотнул опять, раза три, задыхаясь, в полную глотку. Все, убит.

Саша заснул.

Лежал недвижный, дышал тяжело, лоб горячий, потный, ступни ледяные, тоже потные.

За несколько секунд до пробуждения побежал, побежал к судье, стремясь настичь его. Никак не мог добежать, очень медленно получалось.

…Вышел на кухню, когда проснулся. Мама сидит, пригорюнившись. Бутылки его выстроились в рядок, все три почему-то. Саша смотрел на них какое-то время, прищурившись от света. Догадался, наконец, что мать заходила к нему в комнату, проверяла, как спит сынок, приметила его нычку, забрала все.

— Есть хочу, — сказал сипло.

Сам пить хотел.

— Компот есть? — спросил. — А лучше рассол… О, рассольчик.

Присосался к банке.

— Сушняк, — пояснил.

— Ты зачем пьешь-то? — спросила мать. — Не пил, не пил, и вот тебе… Как папа хочешь быть?

— Всё, мам, всё, не буду больше, — просипел Саша. Ему отчего-то было не стыдно. Оттого, наверное, что он точно знал: пьяницей не станет. Ну, выпил, и что?

Молчал.

Мама поставила перед ним омлет. Ел жадно, обжигаясь. Весь день не ел ведь. Поглядывал все время на третью, недопитую — не то чтоб хотелось выпить, просто удивлялся, отчего там так мало осталось. Вроде отпил два раза всего… Неужели во сне прикладывался? Вроде было что-то такое, было вроде. Ох, беда со мной…

— Мне на смену сегодня. Пить не будешь больше? — спросила мать, одеваясь.

— Не буду, не буду, — и в ответ на ее слабое, жалостливое бубнение: — Иди, мам, иди, не буду, я же сказал.

Сидел на кухне, молодой, сильный, совсем непохмельный. Разве что пьяный до сих пор чуть-чуть, самую малость. Невыветрив-шийся даже, а не пьяный. С застоявшимся дурманом в голове.

Ушел в комнату, лежал с открытыми глазами.

Телефон зазвонил.

«Хочу я кого слышать?» — спросил себя. Никого не хотел.

Вышел в коридор, к телефонному столику.

— Але? — спросил, глядя на беснующийся телефон, трубку не снимая. — Кто нас хочет? Кому нужны? Может быть, это Яна? «Прошу прощения, Саша, ты не придурок. Купи мне лимон!» А может быть, это Костенко? «Саша, вы пьяны. Держите себя в руках, Саша». Или это Негатив… «Саша, я все сижу. Вот как ты херово, Саша, отомстил за брата…»