Онлайн книга «Весенние игры в осенних садах»
|
– Кто здесь живет? – оторвала меня о грез Марьяна. – Жил. Поэт Грицко Чубай. Много лет назад умер в возрасте Иисуса. Каждое поколение должно иметь кого-нибудь, кто умрет в возрасте Иисуса. Мы с ним устраивали пикники на том островке, жарили шашлыки, распевали песни и читали стихи. Однажды мама прислала мне из Станиславова пирожки, и мы нанизывали их на шампуры и разогревали на костре. Ах, как хорошо нам тогда мечталось и пелось под дивное домашнее вино из черной смородины! – Я сразу почувствовала, что от этого островка веет чем-то необычайным, какая-то таинственная аура витает над ним и окутывает сразу же, как только ступишь туда. К островку был переброшен шаткий деревянный мостик, развесистые ветви ив опускались до самой земли, образуя непроницаемую для глаз густую завесу. Буйная зелень мерцала крыльями бабочек, стрекотала, жужжала, звенела, бросала к ногам лепестки жасминов и роз, навевала дурманящий запах цветущей липы и меда. – Правда, здесь хорошо? – спросила Марьяна. – Здесь фантастично, – послышался голос Грицка Чубая. Я оглянулся и увидел его у берега в лодке. Он сидел с удочкой в руках, ссутулившись, спиной к нам, из-под соломенной шляпы виднелись его патлы. Я улыбнулся. Немного – один китаец. В руках удочка из тростника. Веют пальмы, снуют бакланы, На горах голубые снега. Почему-то невесел китаец. От удочки мысли его отвлекали. Выплыл дельфин из моря: – Китаец, не надо печали. – Что там? Куда вы смотрите? – поинтересовалась Марьяна. – Вот там с берега мы с Грицком когда-то ловили рыбу. – Здесь водится рыба? – Теперь не знаю, а прежде была. Карасики. Мы их здесь же чистили, потрошили и жарили на костре. – Попадались и лини, – сказал Грицко. – Если вы сядете под той вербой высокой, можете укрыться от людских глаз. Взяв Марьяну за руку, я подвел ее к вербе, раздвинул ветви, и мы вошли в зеленый шатер. Трава там росла густая и высокая, темно-зеленого цвета. Мы сели на траву, я открыл бутылку и предложил Марьяне выпить, она всего лишь пригубила. «Увы, дело не сладится», – вздохнул я в душе. Когда же поднес бутылку к губам, то снова услышал голос Грицка: Выбегает в море челн С выгнутою грудью. Шапка на челне, как сито, А под тою шапкой – люди. – Ну как же, не надо печали! Полосат мой кораблик – мое достоянье, Сам я молод, и ус мой тонок, И красно на мне одеянье. А посмотреть – я невольник, Хоть с такою статью завидною Нарисованный на фаянсе Чей-то рукою зловредной [6] . – Свидзинский, – вымолвил я. – Вы о чем? – Вспомнилось… Чубай любил декламировать Володимира Свидзинского. – Никогда не слышала. – Удивительный поэт. Его чекисты сожгли в 1941-м живьем в стодоле. – Прочитайте что-нибудь. Чубай снова стал негромко читать, а я повторял за ним: А была бы со мною ты, лада моя, Был бы с миром в ладу, Словно солнце в саду. Как же с миром поладить мне, лада моя? Поднялась между нами разрыв-трава. Разрыв-трава неуемно растет. Ночи и дни разорвала. Были они словно крылья ласточки: Верх черный, низ белый, а крыло одно. Теперь они как расколотый камень — Ранят и колют, лада моя. Тяжко мне стало время влачить, Кручина рвет мысли мои, Словно буран-снеговей. Одна снежинка ко льду прильнет, А ветер швырнет ее в морок. Другая ляжет на берегу В замороженный след копытный, Третья распята на суку, Невмоготу мне вынести время. Я пью полынь, лада моя, Утром и вечером Я пью полынь. Премного полыни в наших степях, Не испить ее, не выкосить. Я знаю: все умирает. Мак среди поля. Дерево в роще. Ребенок в городе. Все умирает, лада моя. Не в одну дверь приводит нас вечер. Не в одном окне встречаем рассвет, И сказка смежила очи… Сколько ни вглядываюсь, А зрю только видимое, Только возможное вижу, ой лада моя. С минуту мы сидели молча, я попивал вино, чувствуя, что понемногу хмелею. Марьяна тоже сделала несколько меленьких глотков, но выглядела все такой же, как и была, трезвой. Каждый раз, когда я предлагал ей выпить, она послушно пригубливала бутылку, однако выпивала не больше десяти граммов. – А приходилось ли вам читать драму Тикамацу Мондзаэмона «Самоубийство влюбленных на Острове Небесных Сетей»? – А-а, так вот кто вдохновил тебя на идею с островом! Тикамацу! – Да. Я влюблена в японскую литературу. – Ты мне писала о чем угодно, только не о японцах. – Потому, что увлеклась ими совсем недавно. Прежде всего – это Акутагава Рюноске. А еще Басе и Ясунари Кавабата. От Сей Сенагон и Нидзе я просто в трансе. А Кенко-хоси! Ихара Сайкаку! Уэда Акинари! А «Гендзимоногатари»! – Для твоих юных лет ты многое успела. Я в твоем возрасте читал Стивенсона и Жюль Верна. – Правда? – удивилась она. – А чему здесь удивляться? Акутагаву издали, когда я был уже на втором курсе. Итак, прочитав Тикамацу, ты увидела, каким образом можно театрализовать самоубийство. Не хватало нам только переодеться в кимоно и сделать харакири. – Я думала об этом. Но нас не поймут. Настоящих ценителей самурайских ритуалов слишком мало. И к тому же Дзихей и Кохару не совершили харакири… «Да, мы умрем В одно и то же время, Но смертью не одной. Ты от меча, Я от петли…» — процитировала она. – Помните? – Дзихей дважды пронзил ей грудь мечом, а сам повесился на ее розовом поясе. На мой взгляд, слишком страшная смерть. – «Он погружает меч по рукоять, И поворачивает в исступлении. И жизнь Кохару отлетает, Как сон на утренней заре…» — Впрочем «Самоубийство влюбленных на Острове Небесных Сетей» не единственная пьеса Тикамацу о самоубийцах. Еще раньше, в 1703 году он написал также «Самоубийство влюбленных в Сонедзаки». – Этого я не читала. |