Книга Дерись или беги, страница 26 – Полина Клюкина

— Я пришла, Иван Михайлович.

— Что ж, это хорошо… Настасья, я не знаю, как на других, но на моей лекции вы совсем не слушаете. В чем дело?

— А как вы думаете, Иван Михайлович, в чем?

Рыжая прядка волос вдруг рассыпалась по щеке.

— Ну… ты, наверное, материал еще не освоила, приходи, что ли, ко мне завтра. Позанимаемся. Дам тебе интересные книги, которых нет в библиотеке, у меня, например, Лобачевский есть, «Воображаемая геометрия», хочешь?

— Да.

— Ну, вот и приходи.

На следующий день вечером, когда жена Ивана Михайловича была отправлена в срочном порядке на дачу, Настасья пришла в гости к Бегленко. Дрожащими пальцами с отросшими по невниманию ногтями он разорвал конфетную обертку и заварил травяной чай. Вылавливая плавающие соломинки, он нервически ерзал на стуле и вскакивал, когда на площадке раздавался звук шагов.

— Любите донник, Настасья?

— А что это?

— Это то, что мы с вами сейчас пьем.

— Ну, пока мне нравится.

— Душица еще свежая есть, если захотите.

Настя закрыла рот ладонями, сдерживая смех, и окунула в желтоватый раствор конфету.

— Так это все глупо, Иван Михайлович!

От неожиданности Бегленко встал.

— Что? Что глупо, Настя?

— Иван Михайлович, Наста-а-асья!

— Да, прости, Настасья, что глупо?

— А пойдемте в комнату! У вас фотографий, наверное, много. Покажете?

Всю неделю Настя брала и возвращала Бегленко книги. На занятиях по математике она теперь почти не появлялась, а когда появлялась, то открывала маленькие томики Шекспира и с загадочной улыбкой изредка взглядывала на доску.

Каждый вечер она поглощала шоколадные фигурки вместе с занимательными историями о первых влюбленностях Ивана Михайловича и все удобнее устраивалась на жаккардовом диванчике среди алых подушек.

К среде дача Ивана Михайловича была убрана, и на кухне опять появилась супруга, окутанная кухонными ароматами. С ее приездом встречи Бегленко с Настасьей перенеслись в индустриальные райончики Москвы, и с каждым свиданием теплотрассы становились все роднее, а дым заводов даже придал трагичности их роману.

— Мой первый поцелуй произошел в семнадцать лет…

— Ух ты, как поздно-то!

— Да, позже, чем у ребят из двора, зато это было откликом настоящих чувств.

— И где? Где-нибудь в подъезде?

— Нет, ну что ты! Мы были в экспедиции с классом, ходили в горы и там, среди скользких промерзлых камней, я ее поцеловал.

— А что за девочка была, красивая?

— Не то слово! Зеленоглазая, с такой славной привычкой поправлять волосы. Я, когда с ней разговаривал, всегда следил за движениями ее пальцев.

— Романтика!

— Да, тогда я даже думал, что на ней женюсь.

Настя с усмешкой посмотрела на зацветший красным нос Бегленко и поцеловала его в третью от седых бровей морщинку.

— Чего ж не женился, Ромео?

— Рано слишком было, семнадцать лет, куда там!

— Рациональный подход?

— А как иначе.

— Тогда не любил, значит.

— Ничего это не значит.

Бегленко молча быстро расстегнул Настасьину болоньевую куртку.

Проходили недели. Стекловата труб, на которую ежедневно клался портфель Ивана Михайловича, все больше протиралась и уже к Новому году в некоторых местах совсем разлетелась, смешавшись с крупными рифлеными хлопьями снега.

Первого января Бегленко решился, закончив росписи в ведомостях, запереть Настю в кабинете и открыть ей все изводящие его мысли:

— Настасья, девонька моя, я, я… я понял, что не люблю свою жену. Встреча с тобой — это рок, я люблю тебя.

— Ты дурак?

— Я? Я? Да, я бешеный и влюбленный мужчина! Настась, а хочешь, прямо сейчас подадим заявление?!

— Точно дурак.

— Показать тебе, что ты со мной сделала? Сейчас возьму и выкину вот эти вот книги?!

Он схватил портфель, из которого выпали две бордовые методички, и запустил им в голубя.

— Ну как? Ты это видела? Я люблю тебя, Настасья!

— Слушай, я домой, пока ты не порвал свой паспорт.

Иван Михайлович поднял портфель, обтер его темным уголком носового платка и пошел следом за возлюбленной.

— Настасья, подожди! Насть, у меня печень закололо бежать за тобой! Стой!

Настасья, не оборачиваясь, догнала уходящий троллейбус, вскочила на ступеньку и подчинилась двери, впихнувшей ее в репродукцию «Похороны сардинки» Франсиско Гойи.

В течение ночи Бегленко то взбивал подушку, то пил теплое молоко, как учила его мама в детские редкие часы бессонницы. Утро он встретил на балконе, наблюдая за тем, как в доме напротив мужчина в красных плавках обдирает обои. Звуки шпателя разносились по всей улице, и, когда у Бегленко уже не осталось сил с ними бороться, он вышел на балкон. За собою он вытащил кудрявый телефонный провод и уселся на полу звонить Настасье.

— Але! Але! Я понял, Настя!.. Прости, Настасья то есть, ты боишься моей жены, да?

Ответа не последовало, и Бегленко тут же вбежал в кухню, зачесывая волосы:

— Не хочу сегодня каши на завтрак!

— Заболел никак?

— Да! Я люблю другую.

Супруга бросила кастрюлю с кашей в раковину и побежала в ванную.

— Мне умыться надо, слышишь? — крикнул ей Бегленко.

Спустя сорок минут на холодильнике появилась записка:

«Ванечка, я всё обдумала. Это твоя жизнь, тебе решать, только помни, умоляю, что я не смогу без тебя. Рвешь ты мою душу на мелкие кусочки. Вань, я твоя, но только душой, тела наши теперь в раздоре. Не жить нам больше с тобой одной жизнью! Ты причинил мне боль, Ваня. Прощай.

Забыла еще: раз уж каша испорчена, поешь вчерашнюю, только убери в холодильник, а то прокиснет».

Дочитав записку, Бегленко опрыскался духами и понесся к Насте. На пороге его встретил зевающий студент в пятнистых шортах.

— Ой! Здрасте, Иван Михалыч!

— Настю Мухину позови.

— А она спит еще.

Настя с распушенной копной волос появилась позади.

— Что еще, Иван Михайлович?

— Так… как это…

— А вот так.

Дверь закрылась. Полтора часа Бегленко просидел на лестничной площадке, то поглаживая, то выдергивая лепестки герани, непричастно стоящей на подоконнике, и все повторял: «Наста-а-асья, ну что же ты делаешь? За что? Я же с женой ради тебя…»