Книга Отель "Нью-Гэмпшир", страница 46 – Джон Ирвинг

Фрэнк, как обычно, скорчил раздраженную мину, а я устал бежать на месте и сделал еще несколько кругов по Элиот-парку.

Я услышал, как на меня заорал из своего окна на четвертом этаже отеля «Нью-Гэмпшир» Макс Урик.

— Чертов дурак! — разносился его крик над замерзшей землей, опавшими листьями и удивленными белками в парке.

С пожарной лестницы, с ее стороны второго этажа, в сером небе колыхалась бледно-зеленая ночная рубашка; Ронда Рей, должно быть, спала этим утром в голубой, или в черной, или в шокирующе-оранжевой. Зеленая реяла передо мной, как флаг, и я сделал еще несколько кругов.

Когда я пришел в «3F», Айова Боб уже стоял на высоком мостике, упираясь макушкой в пол, с подушкой под головой, и строго вертикально держал над собой стапятидесятифунтовую штангу. У старого Боба шея была толщиной с мое бедро.

— Доброе утро, — прошептал я, и он закатил глаза. Штанга наклонилась — а он не завинтил маленькие стопора, которые удерживают блины, и несколько блинов слетели — с одного конца, затем с другого. Тренер Боб закрыл глаза и съежился, когда блины попадали с обеих сторон от его головы и раскатились кто куда. Я остановил несколько блинов ногой, но один из них подкатился к двери чулана и, конечно, открыл ее, и наружу выпало несколько вещиц: щетка, тренировочная футболка, кроссовки Боба и теннисная ракетка с обвязанной вокруг ручки кожаной лентой — бывшей тесьмой какой-то шляпы.

— Господи Иисусе, — сказал отец, находившийся внизу, в нашей семейной кухне.

— Доброе утро, — сказал мне Боб.

— Как ты думаешь, Ронда Рей — ничего себе? — спросил я его.

— Ох, мальчик мой… — сказал тренер Боб.

— Нет, в самом деле? — переспросил я.

— В самом деле? — переспросил он. — Иди и спроси своего отца. Я слишком старый. Я не смотрел на девушек с того времени, как сломал нос — в последний раз.

Это, должно быть, случилось, когда он играл в Айове, потому что на носу у старика Боба было приличное число складочек. Он никогда до завтрака не вставлял своих зубов, поэтому ранним утром его лысая голова напоминала голову какой-то странной бесперой птицы — раскрытый рот под сломанным носом выглядел как нижняя часть клюва. У Айовы Боба была голова горгульи на теле льва.

— Ты думаешь, она симпатичная? — спросил я его.

— Я про это не думаю, — ответил он.

— Ну, так подумай сейчас, — предложил я.

— Не то чтобы симпатичная, — сказал Айова Боб. — Но в ней есть что-то притягивающее.

— Притягивающее? — переспросил я.

— Сексуальная, — сказал голос из интеркома — голос Фрэнни. Конечно, она, как обычно, сидела у пульта и подслушивала.

— Чертовы детишки, — сказал Айова Боб.

— Черт бы тебя побрал, Фрэнни, — сказал я.

— Тебе надо было спросить меня, — сказала Фрэнни.

— Ох, мальчик мой, — сказал Айова Боб.

Вот так и получилось, что я пошел и рассказал Фрэнни историю о том, как Ронда Рей сделала мне на лестнице явное предложение, о ее интересе к моему сердцебиению, моему дыханию и про план на дождливый день.

— Ну и что? — сказала Фрэнни. — Зачем ждать дождя?

— Ты думаешь, она шлюха? — спросил я Фрэнни.

— Ты хочешь сказать, думаю ли я, что она берет за это деньги?

Такая мысль не приходила мне в голову, слово «шлюха» использовалось в школе Дейри в более широком смысле.

— Деньги? — переспросил я. — Как ты думаешь, сколько она берет?

— Я не знаю, берет ли она вообще, — сказала Фрэнни, — но на твоем месте я бы выяснила это в первую очередь.

Мы переключили интерком на комнату Ронды и послушали дыхание. Это был ее обычный тип дыхания, когда она проснулась, но продолжала лежать. Мы довольно долго прислушивались к этому дыханию, как будто по нему могли понять, какую цену она себе назначает. В конце концов Фрэнни пожала плечами.

— Я пойду приму ванну, — сказала она и крутанула переключатель комнат.

Интерком прислушался к пустым комнатам.

«2А» — ни звука; «ЗА» — ничего; «4А» — вообще ничего; «1В» — ничего; «4В» — Макс Урик и его радиопомехи. Фрэнни отошла от пульта, собираясь идти наливать себе ванну, и я крутанул переключатель комнат: на «2С», «ЗС», «4С», затем быстро переключил на «2Е», «ЗЕ»… вот там-то оно и было… и на «4Е», где не было ничего.

— Подожди-ка минутку, — сказал я.

— Что это такое? — спросила Фрэнни.

— Думаю, «три-Е», — ответил я.

— Попробуй еще раз, — сказала она.

Это был этаж над Рондой Рей, в другом конце коридора от нее и на другой стороне от Айовы Боба, которого дома не было.

— Давай, — сказала Фрэнни.

Мы испугались. У нас не было постояльцев в отеле «Нью-Гэмпшир», но из номера «ЗЕ» доносилась чертова уйма звуков.

Было послеобеденное время, воскресенье. Фрэнк был в биолаборатории, а Эгг и Лилли ушли на дневной сеанс в кино. Ронда Рей просто сидела в своей комнате, а Айовы Боба не было дома. Миссис Урик была на кухне, а Макс Урик за треском помех слушал радио.

Я включил «ЗЕ», и мы с Фрэнни услышали это снова.

— О-о-о-о-о! — стонала женщина.

— Ху, ху, ху, — вторил мужчина.

Но техасец уже давно уехал домой, и в «ЗЕ» не проживала никакая женщина.

— Юк, юк, юк, — сказала женщина.

— Пуф, пуф, пуф, — сказал мужчина.

Было такое впечатление, будто интерком сам порождал эти звуки! Фрэнни крепко схватила меня за руку. Я попробовал выключить переговорное устройство или переключить его на другую, более спокойную комнату, но Фрэнни не дала мне этого сделать.

— И-и-и-ип! — закричала женщина.

— Нар! — сказал мужчина.

Упала лампа. Затем женщина начала смеяться, а мужчина что-то бормотать.

— Господи Иисусе! — сказал мой отец.

— Еще одна лампа, — сказала мать и снова начала смеяться.

— Будь мы постояльцами, нам пришлось бы за нее заплатить, — сказал отец.

Они рассмеялись над этим, как будто отец сказал самую смешную вещь на свете.

— Выключи, — сказала Фрэнни. Я выключил.

— Забавно, правда, — отважился я заметить.

— Им приходится прятаться в отеле, — сказала Фрэнни, — чтобы мы не услышали!

Я не мог понять, о чем она думает.

— Господи! — сказала Фрэнни. — Они ведь действительно любят друг друга, на самом деле любят! — И меня поразило, почему для меня это было чем-то само собой разумеющимся, а мою сестру это, похоже, очень удивило. Фрэнни выпустила мою руку и обхватила себя руками, она сжала себя, как будто хотела окончательно проснуться или согреться.