Онлайн книга «Таинственное пламя царицы Лоаны»
|
Ну да, ведь были же настолько конкретные описания, что и не пахло вымышленными персонажами: Прошла, меня не видя, с новой стрижкой. Вокруг был май. А с нею был студент, блондин, высокий, старый и с пластырем на шее. Он говорил друзьям: простая сифилома. В другом стихотворении описан желтый жакет, ни дать ни взять как явление Ангела шестой Трубы. [308] Девушка явно имела место в реальной жизни. И эту сволочь с сифиломой тоже, понятное дело, я не выдумал. И в довершение ряда, вот еще одно, последнее в группе любовных стихотворений: За несколько дней до Нового года я разбирался в любви впервые в жизни. В тот вечер с небес просыпался снег на тихий город. Я шумел под окном и надеялся, что меня увидят, я швырялся снежками, я надеялся, завоюю высшие награды Пола. Сколько протекло сезонов? Во мне сменились клетки и все ткани, удастся удержать бессменной память? Только ты, только ты в каком-то длинном далеке (но где же?), только ты еще в этой мышце во мне — в сердце, и я чувствую все то же, что тогда, за несколько дней до Нового года. Этому существу заключенному, совершенно реальному, я отдал три года своего роста. А потом утратил ее. Не случайно я терзался вопросом: но где же? Вероятно, в то же время, когда погибла моя семья и я переселился в Турин, я решил размежеваться с прошлым. О том свидетельствуют два последних стихотворения. Они были вложены в тетрадь, но написаны не от руки, а на машинке. Не думаю, чтобы в лицейские годы я пользовался машинкой. Значит, последние поэтические опыты восходят к раннему университетскому периоду. Странно, что они в тетради. Окружающие дружно уверяют меня, что я совершенно перестал ездить в Солару, когда поступил в университет. Но, возможно, когда умер мой дедушка и когда дядя и тетя распихивали вещи по чердаку, я снова посетил свою капеллу — именно для того, чтобы запереть в ней воспоминания, от которых отмежевывался. И засунул отпечатанные стихи в тетрадь — завещание, прощальный привет. Они подобны заявлению об увольнении в запас или об уходе с работы. Прощаясь со стихотворчеством, я выводил в расход все то, что оставлял позади. Первое стихотворение такое: О белые красотки Ренуара, о дамы на балкончиках Мане, каштаны и террасы на бульварах, где нежный профиль промелькнул в окне… Скажем друг другу правду: Одетта де Креси была продажная девка. Второе стихотворение называется «Партизаны». Единственное документальное свидетельство о периоде с сорок третьего года до окончания войны. Талино, Джино, Рас, Волчина, Сабля спустились с гор в ту теплую весну, когда все пели песни партизанские и «над полями ветер завывал». Как мне хотелось бы вернуть обратно те летние томительные дни, где пули пели высоко над полем, в молчании полуденного солнца, где днями ждали мы вполголоса рассказанных известий: Десятая уходит, вроде завтра появятся бадолианцы. [309] Наверно, уберут контрольный пост. Дорогой на Орбеньо не пройдете. Готовится под раненых подвода? Я их заметил около молельни. Сержант Гарраньо занял оборону на крыше горсовета… Потом внезапно дьявольская ругань, и шум, и драка, цокотанье пуль по стенке дома. А ночью тишина, хотя стреляли из Сан-Мартино, видимо, последних пытались изловить… Опять увидеть, как большое лето пропитано уверенностью — кровью, в те времена, когда Талино, Джино, Рас — они видали действительность в лицо. Но не могу. Я не прошел покамест через контрольный пост, через проверку в Диком Яре. Поэтому я запахну тетрадь воспоминаний. Сплыли те ночи светлые, когда в густом лесу, как в песне, партизану пришлось упрашивать веселых птичек любимой дать поспать. [310] Это стихотворение выглядело совершенным ребусом. Мне удалось расшифровать только следующее. В указанную пору мне выпали переживания, которые воспринимались как героические, по крайней мере покуда героями в них выступали другие, не я сам. Решивши устранить все реликвии детства и отрочества, вступая во взрослый возраст, я соблазнился — захотелось реконструировать ситуации, в которых был взлет, и была уверенность. Но я застопорился на проверке, на контрольном посту (на последнем блокпосту всей войны, провоеванной около дома), и отказался от борьбы… Как так? А по какой-то причине, о которой или не мог, или же не хотел вспоминать. Причина как-то была сопряжена с Диким Яром. Ну, вот опять возник этот самый Дикий Яр. Что, меня кромешницы перепугали до такой невозможности, что я решил похерить все? Или когда я понял, что окончательно утрачиваю существо заключенное, я устроил себе из военных дней в Диком Яру миф о любовном фиаско? А если уж так — то отправил в неведомый миру тайник, в капеллу, все, из чего я состоял до того времени? Ничего тут мне не оставалось. В смысле, в Соларе. Осталось только сделать вывод, что, упрятав под замок память детства и сделавшись студентом, я выбрал профессию — старинные книги, — чтобы отдаться прошлому, которое было по определению не мое и не могло никак обольстить меня. Но кто же было это существо заключенное, которое, отдалившись, довело меня до отправки в тайник всей лицейской жизни, всех соларских лет? Была, значит, и у меня signorinella, бледная девица, соседка по шестому этажу? И что, весь этот роман сводился только к пошлому куплетику из разряда тех, которые каждый хоть единый раз в жизни да пропоет? Возможно, информация о романе сохранилась у Джанни. Когда влюбляются, особенно в первый раз, обычно открываются закадычному другу. Несколько дней назад я удерживал Джанни, чтобы он не рассеивал туманы моих воспоминаний спокойными лучами своей памяти. Но тут уж деваться было некуда. Только прибегнуть к памяти Джанни. Я позвонил ему вечером, мы проговорили несколько часов. Я начал сыздали, с Шопена, и Джанни подтвердил, что действительно радио было для нас единственным источником серьезной музыки, к которой нам обоим выпало тогда приохотиться. В городе, но мы уже заканчивали лицей, открылось Общество любителей симфонической музыки, где проходили время от времени фортепьянные и скрипичные концерты. Самое большее, на что можно было рассчитывать, — выступление трио. Из нашего класса на концерты ходили четыре человека, ходили в общем почти таясь, потому что прочие оболтусы мечтали только протыриться в бордель, невзирая на несовершеннолетний возраст, а на нас за Шопена и концерты они смотрели так, будто мы полубабы. |