Книга Человек воды, страница 49 – Джон Ирвинг

— Это просто рабочее название, Тамп-Тамп. Я часто меняю название после того, как фильм закончен.

Однако я почему-то сомневался насчет его гибкости в отношении этого названия. Он назвал фильм «Облом». Для него это было обычной манерой выражаться, поэтому я сильно подозревал, что это название ему очень нравится.

— Не беспокойся, Трампер, — сказала мне Тюльпен, и в тот долгий день в ее квартире я оставался спокойным. Я поменял стопку грампластинок; я приготовил Austrian Tee mit Rum [25] , смешал его с палочкой корицы, нагрел и поставил рядом с постелью. Я проигнорировал телефон, разбудивший нас в темноте. Город был погружен в вакуум, мы не знали, был ли это ужин, легкая ночная закуска или же ранний завтрак, которого мы возжелали; в этой, как бы безвременной, темноте, которую способны дать лишь городские квартиры, продолжал надрывно звенеть телефон.

— Пусть себе звонит, — пробормотала Тюльпен, обхватив меня за грудь рукой. Мне стукнуло в голову, что эту строчку следует вставить в «Облом», и я не стал мешать телефону звонить.

На самом деле это началось накануне вечером со спора, в котором Бигги обвинила Меррилла в ребячестве, бегстве от действительности, шутовстве и прочих грехах, и сказала, что я способен окружить Меррилла ореолом героя лишь потому, что он давно исчез из моей жизни, — она решительно намекала, что настоящий Меррилл, во плоти и крови, отделался бы от меня в два счета, по крайней мере в данный момент моей жизни.

Я счел эти обвинения обидными и перешел в контратаку, объявив Меррилла храбрецом.

— Тоже мне храбрец! — фыркнула Бигги.

Она исходит из той предпосылки, что я, будучи сам далеко не храбрецом (трусом, на самом деле), вряд ли могу судить о чьей-либо храбрости вообще. В качестве примера моей трусости приводится то, что я якобы боюсь позвонить отцу и поговорить с ним начистоту о причинах лишения меня денежной поддержки.

Это заставляет меня опрометчиво пригрозить, что я готов позвонить старому хрену когда угодно — хоть сейчас, хотя в данный момент вокруг темная айовская ночь, и у меня есть смутные подозрения, что время для телефонного звонка не самое подходящее.

— Так ты позвонишь? — спрашивает Бигги. Ее внезапное восхищение пугает меня. Она не дает мне времени передумать и начинает листать справочник в поисках телефонного номера Огромной Кабаньей Головы.

— Но что я скажу? — сопротивляюсь я. Она начинает крутить диск.

— Ну например: «Я звонил узнать, доставили ли вам почту».

Продолжая набирать номер, Бигги хмурит брови.

— Или же: «Как вы поживаете? У вас там сейчас прилив или отлив?»

Бигги корчит гримасу и добавляет:

— Вот и слава богу, наконец мы все выясним…

— Да, по крайней мере, мы будем знать наверняка, — говорю я в трубку, и эти слова отдаются эхом, как если бы они были сказаны каким-то сверхъестественным оператором на другом конце провода. Телефон звонит и звонит, и я бросаю на Бигги взгляд, в котором она читает явное облегчение: «Ха! А его нет дома!» Но Бигги указывает на мои наручные часы. Там на востоке уже далеко за полночь! Я чувствую, как у меня сводит челюсти.

— Пусть знает, старый хрен, — безжалостно заявляет Бигги.

Далеко не походя на сонного, мой отец отрывисто отвечает на звонок.

— Доктор Трампер слушает, — говорит он. — Эдмунд Трампер. Кто это?

Бигги балансирует на одной ноге, словно ей нужно пи-пи. Я слышу, как тикают мои часы, затем мой отец говорит:

— Алло? Это доктор Трампер. У вас что-то случилось?

Фоном для его слов звучит бормотание матери:

— Из больницы, Эдмунд?

— Алло! — кричит в трубку мой отец. А моя мать шепчет:

— Тебе не кажется, что это мистер Бингхэм? О, Эдмунд, ты же знаешь, его сердце…

Продолжая раскачиваться, Бигги пристально смотрит на меня, ужасаясь испуганному выражению моего лица; она гневно хмурится.

— Мистер Бингхэм? — говорит мой отец. — Вам тяжело дышать?

Бигги топает ногой, давя в себе стон «затравленного животного.

— Постарайтесь дышать помедленней, мистер Бингхэм, и не вешайте трубку, — советует мой отец. — Я сейчас буду…

Суетясь где-то на заднем плане, моя мать произносит:

— Я в больницу за кислородом, Эдмунд…

— Мистер Бингхэм! — кричит в трубку мой отец, в то время как Бигги пинает плиту ногой, издавая стон досады. — Притяните колени к груди, мистер Бингхэм! И не пытайтесь говорить!

Я вешаю трубку.

Корчась, словно от смеха, Бигги стремительно проходит мимо меня в коридор, потом в спальню и хлопает дверью. Издаваемые ею свистящие звуки напоминают дыхание бедного мистера Бингхэма с его барахлящим сердцем.

Не замеченный ночным сторожем, я провожу ночь в алькове с диссертациями, хранящимися в айовской библиотеке, в одном из многих залов четвертого этажа, обычно заполненных потными студентами с бутылками колы у каждого. И в каждой бутылке, в мутной коричневой жидкости плавают сигаретные окурки. Даже из другого конца зала можно услышать, как они шипят, когда их бросают в бутылку.

Однажды, уже доводя диссертацию до полного завершения, Гарри Пете, выпускник Бруклина, штудировавший какой-то документ на сербохорватском, откинулся всем своим весом на спинку стула и вылетел из своей кабинки задом; отталкиваясь ногами все быстрее и быстрее, он просвистел мимо нас, мимо всего длинного ряда столов. В самом конце прохода четвертого этажа он врезался в стеклянную панель, разбив и стекло и голову, однако не вылетел на стоянку машин под окном, где бедный Гарри Пете наверняка уже видел себя распростертым на капоте чьей-нибудь тачки.

Но я никогда бы не сделал такого, Бигги.

В «Аксельте и Туннель» есть одна трогательная сцена, когда Аксельт одевается и вооружается, собираясь сразиться с постоянно воюющими Гретсами. Он прилаживает защитные накладки на колени, на плечи и почки и, как принято, прикрывает жестяным колпаком свое естество, в то время как несчастная Туннель умоляет возлюбленного не покидать ее. Следуя ритуалу, она срывает с себя одежды, распускает волосы, расстегивает ножные браслеты, обнажает запястья и высвобождается из корсета, пока Аксельт продолжает обвешиваться цепями и облачаться в железо. Аксельт пытается разъяснить ей смысл войны (del henskit af krig), но она не желает слушать. Тут к ним вламывается Старый Так, отец Аксельта. Старый Так тоже в полном боевом облачении, но застежку на его груди — или что-то в этом роде — заело, и он пришел, чтобы ему помогли. Разумеется, он смущен видом жены своего сына, обезумевшей и полуобнаженной, но, вспомнив свою собственную молодость, он догадывается, о чем они спорят. Поэтому Старый Так пытается утешить обоих. Старческой рукой в шипастой перчатке он крепко шлепает по заду Туннель, вместе с тем давая Акссльту мудрый совет: «Det henskit af krig er tu overleve» (Смысл войны заключается в том, чтобы уцелеть в ней).