Книга Верещагин, страница 30 – Марина Королева

— И совсем не тоскует?

— Нет. Но такие, как он, редкость. Счастливец. Нет в нем ни зависти, ни злобы и не было никогда. Других гораздо больше — тех, кто бежал. Про них он тоже мне много рассказывал. Представь: кто охранников подкупил или убил, кто тоннель прорыл, в кровь изрезался о колючую проволоку, но вырвался! Фокус в том, что это как серийный убийца, который свой срок не досидел и сбежал. Теперь живет в безопасном месте, теплом, красивом, и каждую минуту помнит, что на самом-то деле сейчас, вот в эту самую минуту он должен в тюрьме сидеть. И знает, что досиживать все равно придется, не в этой жизни, так в следующей, да еще и наказание наверняка будет строже прежнего. Вот таких мой друг больше всего и видел среди эмигрантов наших. Говорил, что их свободе не позавидуешь.

— Верю.

— И я верю. Еще вот что он мне говорил: безошибочно узнает своих, даже если эти свои, как и он, в России не были двадцать лет. Язык, одежда, походка, чемоданы могут быть любыми, достаточно коротко обменяться взглядами. У всех у нас, говорит, взгляд зэков: острый, тоскливый, недоверчивый, затравленный. Мы-то знаем, кто мы на самом деле! Других обмануть можем, но не самих себя и не друг друга. Так-то вот.

Я замолчал. Надо было передохнуть. Тихонько обнял ее, почувствовал, как она напряжена, вся сжалась под моей рукой.

— Что ты?

— Скажи, а ты здесь за что? Ты знаешь?

— Ну, родной мой, если бы мы могли это еще и знать! За что — не знаю, а вот зачем — кажется, уже знаю, да, — я крепче прижал ее к себе, поцеловал в лоб.

Она в ответ прижалась ко мне сильносильно.

— Но ведь если допустить, что все это так, я здесь тоже срок отбываю.

— Конечно, — сказал я серьезно, — хотя и не представляю, что такого ты могла сделать, чтобы сюда угодить.

— Ты же говоришь, что я хулиганка? Вот за хулиганство и упекли, наверное, — пожала она плечами.

Ее серьезности все-таки ненадолго хватало.

— Нет, родной мой, за хулиганство сюда не попадают. Слишком мелко.

— Хорошо, допустим, я не могу знать, за что, но ведь должна же я узнать зачем!

— Вспомни, что говорил тебе один старый профессор: со временем…

— …ты всё поймешь, — отозвалась она эхом. — Да помню я, помню. Хотелось бы поскорее.

— Это не получится. — Мне не хотелось так говорить ей, но она должна была знать. — Жди. Всматривайся в знаки. Вслушивайся. Молись. Снова жди. Тебе всё покажут.

— И все-таки, как ты с этим живешь? — спросила она снова. — С тем, что здесь тюрьма.

— Говорю тебе, так даже легче, никаких надежд. Зато если уж что хорошее происходит — это особая милость! Тебя вот встретил, — я подмигнул ей. — Музыку мою нет-нет да сыграют… А все плохое — это просто нормально, вполне соответствует месту и времени.

Она сложила пальцы рук решеткой и посмотрела на меня сквозь нее с самым серьезным видом, как опасная преступница. Я рассмеялся:

— Знаешь, ты никогда не состаришься. Так и останешься девчонкой.

— Ну, разве что для тебя.

— Да нет, так и будет, увидишь.

За окном начинало светать. Спать ей оставалось часа три, не больше.

— Поспи, родной мой, тебе же на работу. Хочешь, я уйду?

— Нет, не уходи! — она обняла меня. — Не надо сейчас никуда уходить.

* * *

Мы проснулись, наверное, через час, от грохота. Часы показывали шесть. Окно было раскрыто настежь, вечер вчера был душный, теперь с улицы несло прохладой, но главное было не это, а звук. Ровный тяжелый грохот по мостовой. Я лежал у стены, к тому же очки куда-то задевались, и, пока я их нащупывал, она уже была у окна.

— Что это там? — спросил я, похлопывая вокруг себя рукой в поисках очков.

— Танки… — сказала она тихо.

Я думал, что ослышался.

— Что ты говоришь?

— Танки, Профессор. Это танки.

Я наконец нашел эти чертовы очки, набросил рубашку, штаны натягивал в спешке, уже стоя у окна. Какие еще танки, что за ерунда?!

Да, это были танки. Колонна шла по набережной мимо наших домов, туда, к центру города, к этим их угрюмым башням и башенкам красного кирпича, которые я любил и считал красивыми в детстве, когда гулял там с отцом, а потом уже только ненавидел.

— У нас тут, конечно, проходили танки, но перед парадами…

— Но сейчас-то какие парады?

— Никаких, ты права. Тогда что это?

Мы посмотрели друг на друга. Митинг?

— И что, они танки туда хотят?.. — она не договорила, осеклась.

Лицо ее сразу утратило детскость, я вдруг увидел, какая она бывает, если что-то решила.

— Профессор, поеду-ка я в редакцию.

— Да у тебя там, поди, и нет никого, в твоей богадельне этой. Литературная редакция! Сейчас же совсем рано. Подожди часика два, еще поспать успеешь.

— Нет, я поеду. В моей редакции никого, но у ребят в информации всегда кто-то есть. У меня там друзья работают, я к ним. Надо же узнать, в чем дело.

Она говорила это, собирая по комнате джинсы, кофточку, сумку. На меня она не смотрела, вся уже была где-то далеко. Сердце у меня защемило.

— Я провожу тебя?

— Да ладно, Профессор, дорогой, уже светло, я сама, — она впервые глянула на меня, улыбнулась, и мне полегчало.

— Нет, я провожу, хотя бы до метро.

Я видел, что ей не до меня; в конце концов, я по-прежнему ничего не знал о ее жизни за пределами наших ночей. Я и сейчас ни о чем не спрашивал, быстро оделся, поставил чайник, но она замотала головой: не надо, не буду. Она была как пружина. Перед тем как выйти из квартиры, я взял ее за плечи, заглянул в лицо, скользнул губами по лбу, волосам, погладил по голове… Она тихонько прижалась ко мне, мы постояли так.

— Никто не будет любить тебя так, как я.

Она обняла меня крепче, потом отстранилась:

— Где-то я уже это слышала.

Я посмотрел на нее вопросительно.

— Да что мы как будто прощаемся, Профессор! Мы же увидимся, правда? Пойдем, я хочу узнать, что там такое.

И мы почти побежали к метро. Перед стеклянными дверями я еще раз легонько обнял ее — и отпустил.

— Позвони мне! — крикнул я ей вслед.

Но она уже ушла.

Когда я вернулся домой, все там было еще полно ею. Нет, никаких вещей она не оставила, она и вообще-то была удивительно собранна, а сегодня утром особенно, но ее присутствие каким-то образом отпечаталось на всем, что было вокруг. Если бы я мог здраво оценить себя самого, наверняка и на себе я нашел бы ее отпечатки, ее запах, ее взгляд. А может, мне только казалось.