Книга Прекрасное разнообразие, страница 52 – Доминик Смит

— Пустил вас в президентский самолет? — ахнул я.

— В самолет президента. На экскурсию. Ну, я, конечно, первым делом ломанулся в кабину, уселся, потрогал все ручки. И вот сижу я там, смотрю на циферблаты и стрелки и чувствую — стоит.

— Самолет? А как же он мог полететь? — удивился отец.

— Папа, он имеет в виду — у него в штанах стоит.

— А, вот в чем дело! А то из контекста непонятно.

— Ну, вы понимаете: вокруг самолеты, воздух пустыни, индейские деревни, медовый месяц… Честно говоря, у меня там все время стоял. И чем чаще мы с Нэнси кувыркались, тем лучше он стоял.

— Понимаю, — сказал отец.

— Экскурсовод с нами не пошел, остался покурить в джипе. А я выхожу из кабины и иду по самолету искать Нэнси. А там все сохранилось: берберский ковер, например, тоже с президентской нашлепкой. Отсеки для разных министров, подлокотники из красного дерева, кресла шириной с кровать, да еще и вращаются. И вот я вижу: сидит моя Нэнси в президентском кресле.

— В президентском?

— Ну да… то есть в кресле президента! — поправился Уит.

— Никсона, — добавил отец.

— Волосы у нее от жары и сухого воздуха совсем распрямились. Сидит и вращается в кресле, как, знаешь, королева студенческого бала у стойки бара. Я к ней подхожу, спрашиваю: «А ты знаешь, чье это кресло?» — а она отвечает: «Без понятия». Я-то сразу догадался, потому что оно здоровое, как трон, больше всех остальных, и рядом красный телефон. Тут я обращаюсь к своей молодой жене с такой речью: «Нэнси, ты самая сексуальная штучка на этом кладбище». А она за такие слова пытается заехать мне по морде. И тут мне в голову приходит одна интересная мысль. Такая интересная, мать ити, что никак нельзя от нее отказаться. Становлюсь я прямо напротив Нэнси, упираю руки в боки и всем своим видом выражаю надежду…

— На что надежду? — не понял отец.

— Папа, он захотел орального секса, — объяснил я.

— Ну, я же говорю: нашему браку всего неделя, — продолжал Уит, — так что все еще очень романтично, и не могу я взять и просто попросить ее. Поэтому я просто стою и смотрю в окно — на песок и на блескучие самолеты. И начинаю думать о хорошем, как нас учили перед полетом: если начнется депрессия, думайте о вкусной жратве, или вспомните, как купили свою первую машину, или представьте, что команда из вашего родного города выиграла «Супербоул». Жду так целую вечность и даже начинаю мысленно ее упрашивать: «Нэнси, да расстегни ты эту ширинку, мать ити! Ты что, не врубаешься?» И тут она заговорила.

— И что сказала? — спросил я.

— Говорит мне таким голоском: «Помню, когда Никсону объявили импичмент, я упала с лестницы и сломала лодыжку. Уит, милый, ты представляешь, какое совпадение?» Ну, ёперный театр, а? Такой облом… А дальше слышу — завелся мотор джипа, и я командую Нэнси на выход. А когда она вышла, я сам плюхнулся в кресло этого сукина сына. И представил, как он летит в этом кресле, пересекая часовые пояса, весь такой элегантный, сукин сын. Повертелся немного в его кресле. И тут вдруг понял, что Нэнси меня обязательно бросит. И что все это уже не повторится. В общем, понял я, братцы, что мы с ней женаты.

Я посмотрел на Уита в зеркало заднего вида. Он глядел в окно на проносившиеся мимо сжатые пшеничные поля штата Небраска.

После этого рассказа мы ехали несколько часов в полном молчании. Вдоль дороги попадались березы, сосны, каштаны, а когда они заканчивались, мы видели совершенно пустые поля, иногда заброшенные и заросшие травой.

Для первой ночевки отец выбрал гостиницу, в которой садовая мебель была свалена в бассейн, балконы, казалось, держались на честном слове, а на темно-коричневом ковре виднелись пятна. В нашем номере воняло прелыми полотенцами. На ночь я дал отцу таблетки: выложил перед ним в линию литиево-синюю, тепло-розовую и безопасно-желтую. Он принял их, даже не запив водой: просто заглотил между двумя кусками пиццы. Пока не шел сон, я заучивал лежавшую в номере гидеоновскую Библию. [69] Нам с отцом досталась одна кровать. Он неподвижно лежал на спине. Слышался только хриплый звук, когда он выдыхал, и чувствовалось напряжение в его позе. Я ощущал время, но не физическое и не гибкое психологическое время, которое могло идти быстрее или медленнее, а конечное время дней и часов: я каким-то образом почувствовал количество ударов, которое произведет сердце каждого из нас за жизнь. Дыхание Уита временами переходило в неровный храп.

Отец вдруг заговорил, не открывая глаз:

— Скажи, ты ведь тогда знал ответ?

— Когда — тогда? — спросил я.

— В седьмом классе. Ответ на вопрос об Эйнштейне.

Он говорил о школьной викторине, причем так, словно она происходила сегодня утром. Мне сразу стало холодно.

— Да, знал.

— Я так всегда и думал. Ты это сделал, чтобы мне отомстить?

— Нет.

— А зачем тогда?

— Ну хорошо, в каком-то смысле — чтобы отомстить. Но главное — я не хотел больше сидеть с тобой на кухне и чертить синусоиды. Извини, пожалуйста. Мне хотелось, чтобы ты мог мною гордиться, но я ненавидел, когда на меня давят. Мне казалось, ты все это понимаешь.

— Но мышление… Его же надо приручать, тренировать! — заговорил он неожиданно пылко.

— Отец, ты не такой, как все. И должен это понимать. Я не гений, даже сейчас. Я просто парень, который запоминает вещи, потому что ему треснули по голове и теперь он как-то по-особенному чувствует слова.

— Но ты всегда подавал надежды.

— Я развился настолько, насколько мог.

Отец вздохнул, поправил подушку и сказал:

— Гении появляются ниоткуда, из пустоты. Уравнения Эйнштейна уже существовали в Едином Поле до появления самого Эйнштейна. Мы всего лишь средства для того, чтобы Вселенная могла осознать себя.

Он положил руку на сложенную вдвое подушку.

— Я не обольщаюсь относительно своих способностей, — ответил я. — И если бы ты смог мыслить, как я, хотя бы один день, ты все бы понял.

— Наоборот: если бы ты сумел мыслить, как я, хотя бы день, то все бы осознал. Твоя память — это портал. Дай ей выход. Тренируй, приручай ее. Используй ее!

Я ничего не ответил. Постепенно его дыхание стало спокойнее, и в конце концов он уснул.

Когда мы проезжали Денвер, отец вдруг сказал:

— На высоте девятнадцать тысяч метров давление воздуха становится настолько низким, что кровь и другие жидкости в незащищенном человеческом теле закипают.

В ответ мы с Уитом только молча кивнули. Отцовские шутки и изгибы мысли становились все более непредсказуемыми. Уит словно выполнял наложенную кем-то епитимию: если он и шутил, то его каламбуры звучали вымученно. Отец спал все меньше, а головные боли теперь мучили его по целым дням. За окнами машины тянулась Невада — оловянное небо и оливкового цвета кустарники. Мне то и дело представлялась пугающая картина, как отец умирает на заднем сиденье. Надо было побыстрее добираться до Стэнфорда. Поздно вечером мы остановились наконец вблизи университетского кампуса.