Книга Добрый доктор, страница 5 – Дэймон Гэлгут

Впервые оказавшись здесь, я влюбился в этот ландшафт, пышный и плодородный, щедро дарующий жизнь всем существам. Здесь ни одно место не пустовало. Сплошной ковер ветвей, шипов, листьев, на котором отчетливо различались тонкие линии — тропки животных и излюбленные пути насекомых. Буйство цветов и ароматов. В свободное время я только и делал, что бродил по бушу — наслаждался ощущением, что где-то совсем рядом бьется могучее сердце природы. Но прошло некоторое время, и все, что раньше пленяло, повернулось ко мне иной, тайной стороной. Отныне цветение и жар лишь удручали, казались какими-то зловещими. Здесь ничего нельзя было сохранить, ничто не оставалось неизменным. Железо начинало ржаветь, ткань — гнить, яркая краска выцветала. Попробуй расчистить в лесу поляну — через две недели ее уже не найдешь.

Вдоль автострады местность была уже иной: лес не такой густой, признаки людского присутствия попадались все чаще. То с одной, то с другой стороны шоссе виднелись деревни — хижины с коническими соломенными крышами и узорчатыми, расписными стенами. Земля вокруг хижин плотно утоптана. Кто-нибудь да провожал нашу машину взглядом — дети, или праздно сидящие старики, или корпящие над какой-то работой мужчины. Женщины с мотыгами, возившиеся на крохотных, с лоскуток, огородах, разгибали спину, чтобы посмотреть нам вслед.

Через полчаса мы подъехали к эскарпу, откуда шоссе серпантином поднималось в гору. Эскарп с его крутым и высоким откосом знаменовал собой границу между бывшим хоумлендом и миром современной индустрии. В пейзаже стал преобладать другой цвет, темно-зеленый, благодаря присутствию сосен, посаженных ровными рядами. С откоса ненадолго открылся вид на оставшуюся позади равнину — бронзовый слиток, замшелый и волнистый. А затем вокруг раскинулась саванна.

До города с крупной больницей, куда мы ехали, оставалось недалеко — нужно лишь свернуть с автострады на боковую дорогу. Даже в часы полуденного зноя, когда окрестные улицы растомленно дремали, у ворот больницы наблюдалось несуетливое оживление: подъезжали и трогались машины, входили и выходили люди. Хотя состояние пациентки не было критическим, я направился в отделение экстренной помощи. Там работал врач, с которым я часто имел дело, — Дю Тойт [2] , самоуверенный молодой парень ненамного старше Лоуренса. Сегодня он как раз дежурил — я предварительно поговорил с ним по телефону. Все бумаги Дю Тойт заполнил загодя и теперь вышел мне навстречу, язвительно усмехаясь:

— Еще одну нам сплавляете? В чем дело, не удалось совсем заморить?

— Предоставлю это вам.

— Если вдруг соскучитесь по настоящей работе, не стесняйтесь, обращайтесь к нам — что-нибудь придумаем. Долго еще собираетесь гнить в своей дыре?

— Столько, сколько понадобится, — сказал я, в сотый раз расписываясь на знакомом бланке и глядя, как пациентку увозят на каталке.

Всякий раз, когда я привозил больных, Дю Тойт ворчливо подкалывал меня, а я парировал.

Дю Тойт с интересом уставился на Лоуренса:

— Недавно устроились? Я-то думал, у вас там от лишних избавляются, а смотрю: новых стали брать.

— Я приехал сюда на год, — пояснил Лоуренс. — Общественная служба.

Дю Тойт сморщил нос:

— Вот уж не повезло! Короткую соломинку вытянули?

— Нет, нет, я сам захотел сюда поехать.

— Ага. Ага. Ничего, время незаметно пролетит. — Дю Тойт хлопнул Лоуренса по плечу и обернулся ко мне: — Хотите пообедать?

— Спасибо, но мне пора ехать обратно. Дежурство. Как-нибудь в следующий раз.

Когда мы вышли из больницы, Лоуренс сказал:

— Противный тип.

— Да нет. Человек как человек.

— Избалованный. Высокого мнения о себе. Но врач из него никакой, это же видно.

На гребне эскарпа я притормозил у знакомого придорожного ресторана.

— Зачем это вы? — спросил Лоуренс.

— Вот хочу перекусить. Вы разве не проголодались?

— Я так понял, мы на дежурстве… А знаете, — сказал он с умудренным видом, — вы нарочно отказались обедать с тем типом. Вам он тоже не по душе.

Мы сели за столик и пообедали, наблюдая за другими посетителями. На этом участке автострады преобладали фуры дальнобойщиков, едущих к границе или обратно. Шоферы часто останавливались выпить и поесть в этом ресторане. Мне нравились лица этих мужчин. Их не омрачало то мучительное самокопание, которое не дает покоя врачам никогда, даже в нерабочее время. Шоферов вела по жизни путеводная нить — бесконечная лента шоссе.

— Вот она какая, — внезапно сказал Лоуренс, — та больница. Та, куда все обращаются.

Я энергично кивнул:

— Она самая.

— Это в нее все вкладывается. Персонал, деньги, оборудование — все уплывает туда?

— Да.

— Но почему?

— Почему? Каприз истории. Еще несколько лет назад на карте неподалеку от места, где мы с вами сейчас сидим, была черта. По одну сторону хоумленд: сплошные муляжи, все для блезира. По другую — мечта белого человека, все капиталы, все…

— Да, да, это-то я понимаю, — нетерпеливо прервал он. — Но теперь на карте нет черты. Так почему же нас к ним не приравняли?

— Не знаю, Лоуренс, — пожал я плечами. — Денег в казне недостаточно. Приходится выбирать, кому дать их в первую очередь.

— Значит, их потребности первоочередные, а у нас вообще потребностей нет!

— Вот именно. Начальство хотело бы закрыть нашу больницу.

— Но… но… — Скорбная складка на его лбу стала еще глубже. — Опять политика — правильно я понимаю? Куда ни кинь.

— Лоуренс, что ни возьми, всё — политика. Вот человек сидит в комнате один. Стоит войти второму — и уже начинается политика. Такова жизнь.

Мое замечание заставило его задуматься; он не раскрывал рта, пока мы не вышли из ресторана. Подойдя к «скорой», он внезапно объявил, что хочет сесть за руль.

— Вы серьезно?

— Что-то захотелось. Ну пожалуйста, Фрэнк, дайте я попробую. Мне интересно.

Я перебросил ему ключи. Не успели мы выехать с автостоянки, как я осознал: он крайне осмотрительный, медлительный, аккуратный водитель. Это совершенно не вязалось с его взвинченностью и нервозной речью. Но такова уж была натура Лоуренса — масса противоречий, нагромождение мелких недостатков и загадочных умолчаний, которые никак не складывались в четкую, логичную картину.

День клонился к вечеру. У подножия эскарпа уже сгущался сумрак; когда мы снова выехали на солнцепек, стало заметно, как удлинились тени. Шоссе, прямое, как стрела, тянулось к горизонту — туда, где находилась граница. Минут через двадцать я сказал ему: