Онлайн книга «Багровый лепесток и белый»
Уильяму дали понять, что ноги Агнес быстро не заживуг. Доктор Керлью считает, что левая может остаться искалеченной, и Агнес будет хромой. Впрочем, возможно, она и сохранит свою грациозную походку. Трудно делать прогнозы, пока она не поднимется и не начнет передвигаться. — Скоро, — шепчет Уильям, наклоняясь поближе к спящей головке, — скоро ты будешь там, где тебе станет лучше. Мы ведь больше не знаем, что с тобой делать, да, Агнес? Устроила ты нам нервотрепку, вот уж устроила… Прядка льняных волос щекочет нос, заставляя его подергиваться. Он кончиками пальцев отводит прядку с лица. — …Спасибо, — откликается она из глубин анестезии. Ее губы утратили природный розовый цвет; теперь они сухие и бледные, как у Конфетки, только блестят от какой-то лечебной мази. Изо рта плохо пахнет, и это сильнее всего расстраивает Уильяма — у нее всегда было такое свежее дыхание! А вдруг Керлью правду говорит, и женщины, оказавшиеся в значительно худшем состоянии, чем Агнес, покидали санаторий Лабоба здоровыми и цветущими? — Ты хочешь выздороветь, правда же? — шепчет он в ухо Агнес, приглаживая ей волосы, — я знаю, что хочешь. — Да… Дальше… — шепчет она в ответ. Он приподнимает простыни с ее плеч и складывает в ногах кровати. Как исхудали ее ноги и руки, совершенно ясно, что необходимо заставить… нет-нет, убедить ее побольше есть. Жестокая дилемма — когда она отвечает за свои поступки, то намеренно морит себя голодом, а когда беспомощна, неосознанно достигает того же результата. Какие бы сомнения ни терзали его, как бы он ни опасался того, что она окажется в руках чужих докторов и санитаров, он вынужден признать, что Кларе и ее ложке овсянки с болезнью не справиться. Ноги Агнес уютно забинтованы — два мягких копытца из белой ваты. Кисти тоже забинтованы, на запястьях белые бантики, — это чтобы во сне она не сорвала повязки с ног. — Да-а, — бормочет она, радуясь прохладе и потягиваясь. Уильям осторожно проводит рукой по линии ее бедра, ставшего угловатым, как у Конфетки. Агнес это не идет: ей надо здесь округлиться. Что очень красиво в высокой женщине, у маленькой выглядит болезненной костлявостью. — Я не хотел сделать тебе больно в ту первую ночь, — нежно поглаживает ее Уильям. — Меня подталкивало нетерпение… Нетерпение любви. Она мило посапывает, а когда он взгромождается на кровать рядом с нею, издает приглушенное «о-ох». — И я подумал, — продолжает Уильям дрожащим голосом, — что, как только мы начнем, тебе понравится. — Уф… поднимите меня… сильные мужчины… Он обнимает ее сзади, крепко прижимая к себе хрупкие косточки и мягкие груди. — Но теперь тебе нравится, — домогается он, — нравится, правда? — Осторожно… не дай мне упасть… — Не бойся, сердечко мое дорогое, — шепчет он прямо ей в ушко, — теперь я… обниму тебя по-настоящему. Ты же не против, нет? Больно не будет. Скажи мне, если вдруг будет больно, скажешь? Я ни за что на свете не хотел бы сделать тебе больно. Когда он входит в нее, она издает странный, похотливый звук, нечто среднее между вскриком и нежным стоном согласия. Он прижимается к ее шее заросшей щекой. — Пауки, — вздрагивает она. Его движения медлительны; он никогда так медленно не двигался в женщине. Снег за окном превращается в мокрую крупу, скребется в стекло, отбрасывает мраморное мерцание на голые стены. Когда наступает миг исступления, он с величайшим усилием подавляет желание сделать рывок, застывая в абсолютной неподвижности, давая сперме изливаться ровной непрерывной струей. — Кос… Все мои косточки пересчитал, — бормочет Агнес, и Уильям позволяет себе единственный стон наслаждения. Минутой позже он снова стоит у кровати, вытирая Агнес носовым платком. — Клара? — капризно спрашивает она и тянется забинтованной рукой к одеялу. — Холодно… (Уильям чуть-чуть приоткрыл окно на случай, если служанкин нос окажется острым не только по своей форме.) — Еще немножко, дорогая, — говорит он, наклоняясь, чтобы получше вытереть ее. К его ужасу она вдруг начинает писать: янтарно-желтая, вонючая струя течет по белым простыням. — Грязно… грязно, — жалуется Агнес. Теперь в ее тихом, сонном голосе слышны нотки страха и отвращения. — Это ничего… Все в порядке, Агнес, — успокаивает Уильям, накрывая ее одеялом. — Клара скоро придет. Она тобой займется. Но Агнес мечется под одеялом, стонет, поворачивает голову из стороны в сторону. — Как мне добраться домой? — кричит она. Ее невидящие, безумные глаза широко раскрыты, она облизывает запекшиеся губы. — Помоги мне! Уильям бессильно отворачивается от нее, закрывает окно и быстро покидает спальню. Вечером Конфетка укладывает Софи в постель. — Когда я проснусь, уже будет Рождество, — рассуждает девочка. Конфетка с притворной строгостью постукивает пальцем по ее носу. — Если вы быстро не заснете, в полночь настанет Рождество, а вы ничего не узнаете. О, какое это счастье — завоевать такое доверие Софи! Ребенок не вздрагивает, когда Конфетка шутливо ее касается. Конфетка закутывает девочку в одеяло до самой шеи; подбородок у Софи еще влажноват, а у Конфетки руки теплые и розовые после недавнего мытья. — А ведь вы должны хорошо знать, — поддразнивает ее Конфетка, — что бывает в рождественское утро с маленькими девочками, которые не спят в полночь! — Что с ними бывает? — Софи сразу пугается, может ведь и не заснуть до полуночи, несмотря на старания. Этого Конфетка не ожидала; ее угроза была вполне риторичной. Она обращается к своему воображению и через миг раскрывает рот, чтобы сказать: «Страшный великан врывается в комнату, хватает тебя за ноги и разрывает, как цыпленка, на две кровавые половинки». — Стрр… — злорадно начинает она — и захлопывает рот. У нее вдруг схватывает живот; лицо наливается кровью. Понадобилось девятнадцать лет, чтобы прийти к пониманию — она дочь миссис Кастауэй: мозг, приютившийся в ее черепе, и сердце в ее груди суть точные копии тех органов, которые гноятся в ее матери. — Н-ничего с ними не бывает, — заикается она, дрожащей рукой поглаживая Софи по плечу. — Совсем ничего. А вам, моя маленькая, нужно только глазки закрыть — и вы сразу уснете. Она тушит лампу и, сгорая от стыда за то, что чуть было не натворила, уходит к себе. В дневнике Агнес Ануин семнадцатилетняя девушка в день свадьбы оказывается в приподнятом, хоть и в несколько истерическом настроении. Насколько может судить Конфетка, страхи и сомнения Агнес по поводу сочетания браком с Уильямом Рэкхэмом безусловно отпали — или отброшены Теперь ожидание церемонии наполняет ее трепетом, но это щенячий трепет возбуждения. |