Онлайн книга «Багровый лепесток и белый»
— Надень самое нарядное. Б-белое всегда выглядит респектабельно. — Куда папа везет нас, мисс? — интересуется Софи утром великого дня. — Я вам уже говорила: в студию фотографа, — вздыхает Конфетка, стараясь не выказывать неудовольствие, хотя ребенок ее слегка раздражает. — Это большая студия, мисс? («Ох, да уймись ты, болтаешь ради того, чтобы не молчать!») — Не знаю, Софи, я никогда там не бывала. — Можно мне надеть новую заколку из китового уса, мисс? — Разумеется, дорогая. — И взять с собой замшевый мешочек? («Самый звук твоего голоса, моя бесценная, становится утомительным до чрезвычайности», — подсказывает миссис Кастауэй.) — Я… Да, почему же нет? Одетые в траур, но с другими нарядами, уложенными в тартановую дорожную сумку, которая некогда принадлежала миссис Рэкхэм, Конфетка и Софи выходят на подъездную аллею, где их ожидает запряженный экипаж. — Где папа? — спрашивает Софи, когда Чизман подсаживает ее в карету. — Я думаю, он складывает свои игрушки, — подмигивает кучер. Пока Чизман занят сумкой, Конфетка поспешно забирается в карету, чтобы не дать ему возможности ее облапать. — Смотрите, куда ставите ноги, мисс Конфетт, — он произносит это, как последнюю строчку похабной песенки. Из парадного выходит Уильям, застегивая темно-серый плащ поверх своего любимого коричневого сюртука. Когда пуговицы доверху застегнуты, только очень проницательный прохожий может заметить, что он не в строгом трауре. — Поехали, Чизман, — приказывает он, усевшись вместе с дочерью и мисс Конфетт — и к восторгу дочери его слово мигом становится фактом: лошади тронулись с места, колеса покатили по гравию в сторону большого, просторного мира. Приключение начинается; это первая страница. В карете пассажиры рассматривают друг друга, стараясь этого не показать. Трудная задача: они сидят, почти соприкасаясь коленями, мужчина на одном сиденье, две женщины напротив. Уильям замечает, как плохо выглядит Конфетка; она бледна и будто нездорова, под глазами большие синеватые круги, чувственный рог подергивается в нервной полуулыбке… И как не к лицу ей траурный наряд. Да ладно, у фотографа это не будет иметь значения. Конфетка с радостью отмечает, что, по крайней мере внешне, Уильям полностью оправился от травм. На лбу и на щеке осталась парочка тонких белых шрамиков, он все еще носит перчатки, которые ему великоваты, но в целом выглядит как новенький — даже лучше, потому что за время выздоровления исчезло брюшко, похудело и лицо, на нем очертились скулы, которых прежде не было. На самом деле, нечестно было с ее стороны сравнивать его лицо с карикатурой на нотах «горилла-кадрили»; пусть он не так красив, как был его брат, но есть в нем нечто достойное — благодаря страданиям. Он меньше раздражается и меньше заикается, он все еще ведет корреспонденцию вместе с нею, хотя пальцы уже зажили, и он вполне мог бы справиться самостоятельно. Так что… Так что в действительности нет причины недолюбливать и бояться его, верно? Телесная оболочка Софи сидит тихо и держится безупречно, потому что детям так полагается, но на самом деле она вне себя от волнения. Первый раз она сидит в семейном экипаже, первый раз едет в город в обществе отца, с которым никогда раньше не выходила. Вобрать в себя все это — задача такой неимоверной трудности, что Софи даже не знает, как к ней подступиться. Отцовское лицо ей кажется старым и мудрым, как лицо на рэкхэмовских этикетках, но когда он поворачивается к окну или облизывает свои красные губы — он похож на молодого человека с наклеенной бородой. По улице прохаживаются джентльмены и леди; все разные, и их сотни и сотни. По другую сторону улицы едет экипаж, запряженный одной лошадью. Карета из полированного дерева и металла полна таинственных незнакомцев, которых везет копытное животное. Но Софи понимает, что, когда два экипажа разъезжаются, они похожи друг на друга, как зеркальные отражения; для тех таинственных незнакомцев она — тайна, покрытая мраком, а они все суть Софи. Понимает это отец? А мисс Конфетт понимает? — Как ты выросла! — ни с того, ни с сего замечает Уильям. — Сразу с-стала большая. Как это ты умудрилась? Софи не отрывает глаз от отцовских колен: вопрос будто из «Алисы в Стране чудес» — на него невозможно ответить. — Мисс Конфетт заставляет тебя много работать? — Да, папа. — Хорошо, хорошо. Опять он называет ее хорошей, как в тот день, когда с ним была леди, у которой лицо как у Чеширского кота! — Софи больше всего любит учиться, — говорит мисс Конфетт. — Очень хорошо, — говорит Уильям, сжимая и разжимая руки на коленях. — Можешь сказать, где находится Бискайский залив, Софи? Софи обмирает. Один единственный необходимый факт жизни — и она оказалась не готова к нему! — Мы еще не проходили Испанию, — объясняет ее гувернантка. — Софи учила все про колонии. — Очень хорошо, очень хорошо, — отвечает Уильям, опять сосредоточивая внимание на окне. Здание, мимо которого они проезжают, украшено большой рисованной рекламой мыла «Пирс», и это заставляет его нахмуриться. Студия фотографа помещается на верхнем этаже дома на Кондуит-стрит, не очень далеко — если по прямой — от дома миссис Кастауэй. На бронзовой табличке значится: «Тови и Сколфилд, фотографы и художники». Наверх ведет мрачная лестница, на полпути висит фотографический портрет в раме: совсем юный солдат с губами, как лук Купидона; портрет сильно отретуширован, винтовку солдат держит на манер букета цветов. «Погиб в Кабуле. Бессмертен в памяти тех, кто любил его», — поясняет надпись. Ниже, на пристойном расстоянии, добавлено: «Справки здесь». Здесь Рэкхэмов встречает высокий человек с усами, одетый во фрак. — Добрый день, сэр, мадам, — произносит он. Он и Уильям явно уже встречались, а Конфетка должна гадать: который тут Сколфилд, а который — Тови. Этот похож на импресарио, другого — тощенького человечка без пиджака — видно через щелку в двери приемной, он переливает какую-то бесцветную жидкость из маленькой бутылки в большую. Стены завешаны фотографиями в рамках — мужчины, женщины, дети, поодиночке и семейными группами… Все как один без единого недостатка или изъяна. Висит и поистине огромная картина маслом: полная дама в пышном наряде эпохи Регентства и со всем, что полагается: с гончими собаками и корзиной, переполненной муляжами фруктов и дичи. В углу, поверх хвоста убитого фазана, красуется подпись: «И. X. Сколфилд, 1859». — Взгляните, Софи, эту картину написал тот самый джентльмен, что стоит перед нами, — объявляет Конфетка. — Действительно, это был я, — подтверждает Сколфилд, — но я оставил мою первую любовь и щедрые гонорары от таких дам, как эта, ради искусства фотографии. Ибо я всегда верил, что всякое новое искусство, чтобы стать искусством, нуждается в некотором… художественном акушерстве. |