Онлайн книга «Начинается ночь»
Может быть, Питер был чересчур строг и к себе, и к Гроффу? И, да, Питер уже обдумывает то, что он скажет Кэрол. На самом деле, это не просто здорово, это больше чем здорово. Это воплощенная идея, некая единственная в своем роде мысль, которая, может быть, не сводится к чему-то конкретному, но, по крайней мере, на первый взгляд не кажется ни наивной, ни жалкой. А, кроме того, это красивая вещь. Таковы плюсы. — Это фантастическая работа, — говорит Питер. — Спасибо. Возможно (хотя и необязательно) Кэрол покоробит феминизм, который — разумеется, разумеется — лежит в основе всего этого остервенелого женоненавистничества. Она не поклонница шока ради шока (как ему могло прийти в голову предложить ей Крима?), но эта излучающая спокойную уверенность и яд вещь даст ей тему для разговоров, ей будет, что объяснять Ченам и Рингсам. — Мне бы хотелось показать ее Кэрол, если вы еще не передумали? — Давайте. — И помните, я говорил, что она хотела бы видеть ее у себя, ну, примерно, вчера. — Госпожа привыкла получать все, что хочет, не так ли? — В общем, да. Но, поверьте, она совсем-совсем не дура, и если бы мы смогли отвезти и установить вазу завтра, то на следующий день ее бы увидели Чжи и Хун Чены. Вы, наверное, слышали об этих заядлых коллекционерах? — Давайте так и сделаем. — Давайте. Несколько секунд они вместе молча рассматривают вазу. — Мои помощники едут туда завтра, чтобы забрать Крима. Они могли бы захватить вазу с собой. — Интересно, чем Крим набивает свои вещи? — Вар. Канифоль. Конский волос. — И… — О некоторых материалах он предпочитает не распространяться. Мне кажется, это его право. — Я слышал, что какая-то его вещь закапала весь пол в МоМА. — Вот поэтому в галереях бетонные полы. Итак, что, если бы я заехал к вам с моими ребятами около двенадцати дня? — Вы быстро работаете, Питер Харрис. — Быстро. А что касается цены, то могу вам гарантировать, что Кэрол торговаться не станет. Тем более что мы оказываем ей услугу. — Хорошо. Двенадцать часов. Годится. — Все необходимые бумаги я захвачу с собой завтра. Что-то мне подсказывает, что вы вряд ли согласитесь просто так расстаться со своей работой. — Вам правильно что-то подсказывает. — Ну что ж, — говорит Питер, — тогда договорились. Приятно было познакомиться. — Мне тоже. Они пожимают друг другу руки и идут обратно к лифту. Вероятно, Грофф живет в маленькой комнатке за мастерской — все-таки лофт не безразмерный. Это своего рода культ, характерный для нынешних молодых: безупречное рабочее место и что-то вроде каморки бедняка в качестве жилого помещения. Валяющийся на полу матрас, изъеденный крысами, разбросанная повсюду одежда, микроволновка, грязный маленький холодильник и невообразимо тесная ванная. Питер думает иногда, что, может быть, это некоторая подсознательная защита от возможных обвинений в изнеженности, ассоциирующейся с образом художника. Грофф вызывает лифт. Неловкая пауза. Они уже сказали друг другу все, что должны были сказать, а лифт еле-еле тащится. — Если Кэрол решит приобрести вашу вещь, она наверняка попросит вас приехать и посмотреть ее на месте. — Я сам всегда на этом настаиваю. Это тест для нас обоих, верно? — Безусловно. — Значит, сад, вы говорите? — Да, английский сад, немного запущенный. Ну, знаете, не такой, как французский. — Отлично. — Там действительно хорошо. Воду из сада не видно, но слышно. Грофф кивает. Есть что-то такое в этой транзакции, такое, что ты чувствуешь… что? Чрезмерную обыденность? Заурядность? Конечно, это бизнес. И Веласкес, и Леонардо — все заключали сделки. И тем не менее Грофф, и не только Грофф, а почти все нынешние художники, как-то чересчур спокойно относятся к продаже своих работ. Хорошо, а разве Питер предпочел бы иметь дело с психопатами, требующими бесконечного почитания, обижающимися на самые невинные замечания, а в самый последний момент, вообще отказывающимися расставаться со своей вещью? Конечно нет. И все-таки. И тем не менее. Пока лифт, постанывая, тащится вверх, Питера осеняет: с исторической точки зрения, Грофф и многие-многие другие — просто члены гильдии, резчики и литейщики, те, кто пишут фон и приделывают золотой листик. Они гордятся своей работой и вместе с тем существуют отдельно от нее. У них есть свои причуды и заскоки, но они не одержимые, а рабочие пчелки, и живут соответственно: честно работают в дневное время и спят по ночам. А где же визионеры? Неужели все они погрязли в наркотиках и депрессии? Двери лифта со стоном открываются. — Значит, завтра в двенадцать, — говорит Питер. — Ага. Лифт, покряхтывая, тащится на первый этаж. Питер снова испытывает рвотный позыв. Черт! Неужели его опять вырвет? Он упирается рукой в пластиковую стенку лифта. И вдруг ни с того ни с сего представляет себе Мэтью (который сейчас просто кости и полуистлевшие куски костюма), лежащего под твердой, как камень, землей милуокского кладбища — там в апреле еще зима. С этим трудно смириться на самом деле: вокруг столько молодых мужчин и женщин, преуспевающих или не очень, но живых — живых, притом что Мэтью был (о'кей, может быть, был) и красивее, и одареннее, и умнее их всех. Ни обаяние, ни изящество не только не спасли Мэтью, но — жуткая мысль! — наоборот, как будто способствовали его гибели; Мэтью сейчас в могиле за тысячу миль от Дэниэла (Питер не знает, где он похоронен, но наверняка где-нибудь на Восточном побережье), который, как оказалось, был его настоящей и верной любовью, его истинной Беатриче (не потому ли Питер настаивал на этом имени?). Дэн и Мэтью — двое молодых людей, изъятых из этого мира несостоявшимися, только-только формирующимися и кто знает, что значит (если это вообще что-нибудь значит), что Питер едва в силах вынести, что от Мэтью и его жизни ничего не осталось; кто знает, как это связано — если в принципе существует эта связь — с Питеровым стремлением содействовать (если он хоть как-то может содействовать) созданию чего-то прекрасного, чего-то, что не погибнет и сообщит миру (бедный, забывчивый мир), что бренность — еще не все — чтобы когда-нибудь кто-нибудь (инопланетный археолог?) обязательно узнал, что наши усилия и красота были реальностью, что нас любили, что смыслом и значением обладало не только то, что мы оставили после себя, но и сама наша смертная плоть. Первый этаж. Ты выжил в лифте. Бери свой ненадежный желудок и двигай в Южный Вильямсбург. Возвращайся в свою жизнь. * * * В тот вечер Ребекка встречает Питера в дверях необычно страстным поцелуем. |