Книга Мир и хохот, страница 54 – Юрий Мамлеев

Вечер был таким, как будто звезды потеряли свое значение. Одна Россия оставалась. Они сидели за круглым столом и видели зеркало, в котором когда-то отражалось то, чего не было.

Стасик в своей заброшенности стал странно-трогателен, слово мумия, читающая стихи.

Стихи внезапным потоком лились и в сознание Лены. Снова, как раньше и как в будущем. Но образ Стасика и его улыбки внушили Лене поэзию, которую не очень-то можно было читать вслух в данной ситуации.

Ничего не понять, кроме сна бытия,

Кроме Брахмана где-то за миром,

И стою очарованный смертию я,

Торжеством иллюзорного пира.

Вечерний этот пир был не совсем иллюзорен, но вкушавшие — вполне. Так казалось Лене после таких стихов. Ксюша приготовила яства, нарочно сладко-острые, чтобы напомнить Станиславу об этой жизни, пусть короткой, но полной бредовых ощущений. (Ксюша считала вкус формой полноценного бреда — и всегда, когда дома звала мужа отобедать, окликала его: «Пора бредовать».)

Но такой бред не очень воспринимался Станиславом. Он ел мало и с таким видом, будто присутствует при важных похоронах.

Ксюшу это раздражало, и нежные жилки на ее белой шейке отвечали ей взаимностью.

Страшно было затерять себя при таком ритуале. Но Россия за окном жила, и было в этой жизни невиданно-великое, тайное подземное течение, которое шло вопреки всему, что творилось на поверхности, ожидая своего часа выйти наружу.

«Все будет хорошо», — повторяла Лена самой себе, слушая шепот этого течения.

— Станислав, вы помните, как вы родились? — спросила Ксюша как можно мягче.

— Помню, — ответил тот. — Я проснулся тогда в комнате. Рядом была женщина. Ее звали Анастасия. Но я немного помню, что было и до этого…

— Стасик, тебе хорошо с нами? — перебила его Алла.

— Мне всегда хорошо на том свете.

— Ну и слава Богу, — вздохнула Ксюша.

— А демоны? — спросил Сергей.

«Важно пробудить Станислава к любому общению», — подумал он.

— Что это за слово? — спросил Стасик у Аллы. — Вы называете себя демонами?

Аллой все больше и больше овладевало сострадание, сострадание к нему, к потерянному мужу. А за состраданием таилась снова любовь, притихшая при лунной тишине.

— А какой же свет для вас не «тот», а «этот», Станислав? — прямо спросила Ксюшенька.

— Не знаю, — был ответ.

— Для него нет «этого» света. Он везде чужой, — проговорила Алла, и голос ее дрогнул.

Лена вскочила со стула и подошла к Станиславу.

— Стасик, — коснувшись его плеча, заговорила она, — мы и есть «этот» свет. Неужели ты не знаешь меня? Не помнишь?

— Я помню Женю, — ответил Станислав. — А вы, может быть, и были, но очень давно.

«Не может, не может такого быть, — подумал Сергей. — Он говорит связно о своем ужасе. Может быть, он разыгрывает нас? Но зачем? Не похоже. Скорее кто-то разыгрывает его».

А все-таки в этой квартире присутствовала сейчас и обыденность. Правда, безумная.

Неожиданно позвонил и ворвался Степан Милый. Никто не ждал его появления. Ведь прошел слух, что он ушел окончательно в себя. Но Алла даже обрадовалась: надо было, пожалуй, разрядить обстановку.

Степан сразу все понял и оценил.

— Я же говорил тебе, Аллуня, — сказал он, полубезумно целуя хозяйку, — что с таким парнем, как Станислав, ничего не случится. Он выйдет сухим из любой воды!

Станислав милостиво наклонил голову. Гостя встретили в целом довольно шумно. Ксюше даже захотелось плясать. Степанушка всех расцеловал, а к Станиславу все-таки не приблизился: понимал. Но радость сияла на его задумчивом лице.

— Из какой метафизической канавы вылез, Степанушка? — нежно спросила Лена.

— Много, много было канав, Лена, — ответил Степанушка, усаживаясь за стол. И вид при этом у него был вполне приличный, словно он вышел не из той канавы, которую имела в виду Лена.

Взглянул на Станислава и вдруг захохотал, но до крайней степени дружелюбно.

— Он принц, настоящий принц, Аллуня, — запричитал Степан. — Мне, Милому, такое и не снилось. Я не так далеко ушел, разговаривая сам с собой.

Потом Степан смолк и уснул. На том самом диванчике, на который и сел. Но Станислав вдруг как-то повеселел при этом, впервые после всего веселие коснулось его лица. А то раньше по этому лицу словно бегали белые мыши.

— Дайте хоть пожить немного! — вскричала Ксюша. — Мы все в одной лодке…

— Имя которой — неописуемое, — добавила Лена.

— Пусть Степанушка спит, — вмешалась Алла. — Когда он спит, я чувствую, что Станиславу лучше. Степанушка ведь во сне всегда был неописуем.

— Станислав, Стасик, очнись наконец. Очнись! — вскричала Ксюша.

— Что?.. Что?.. Что они говорят? — с ужасом, сменившим веселие, проговорил Станислав. — Женя, я ничего не понимаю вдруг!!!

Алла кинулась к нему.

— Ты все поймешь, родной мой, ты все поймешь! — заплакала она, прикоснувшись к нему. — Нет ничего непонятного в мире, потому что он в принципе непонятен. Но мы живем в нем, живем! И ты будешь жить с нами, мой любимый!

Станислав ошарашенно вращал глазами.

— Да он победитель, в конце концов, победитель! — вскричала Лена, немного захмелев. — Ведь надо знать, чего он избежал, от чего ушел, спасся.

— Да, да! Он — Цезарь, он — Богатырь! Да! Он Александр Македонский в тысячу раз больший, он — авторитет, — заголосил Степанушка во сне.

И на этой высокой ноте вечер закончился.

На следующий день позвонил сам Нил Палыч, и Алла его пустила. Пока она многих не решалась допускать к Стасику, но Нилу не отказала.

Он пришел по-прежнему лохматый, но без очков. Станислав скромно сидел в углу, в кресле, ничего не узнавая. Нил подошел к нему и отскочил в сторону. Алла испугалась: что такое?

Нил Палыч отозвал ее в коридор. Голубой мрак в его глазах почернел, но в целом дорожденные глаза — напротив, словно снова родились и выкатились вперед, как ошпаренные.

— Чтобы разобраться, что происходит с ним, Алла, надо понять, что изменилось там, — и Нил Палыч поднял палец куда-то вверх.

А Андрей тем временем метался по комнатам, подходил к брату и исступленно повторял:

— Стасик, Стасик, я потерял тебя… Кто ты?.. Ты откуда? Вернись… вернись!

Станислав недоуменно молчал.

— Ты Андрея-то успокой, Алла, — поучал Нил Палыч. —А то он еще, глядишь, и в петлю прыгнет. Он без стержня, сорвется — и на пол, на дно то есть… глубокое дно…