Онлайн книга «Tanger»
|
Он ходил и вздыхал в темноте, за кругом света свечи. Я искоса смотрел на него. — ……….вевается этот флаг, — говорил он и вздыхал. «Что он всё вздыхает?» — В нас с Вами все-таки много женского, — сказал я. — Может быть, природа художника такая? — он глубоко в карман всунул руку и вздохнул. — А в настоящих голубых нет женского, а что-то страшное, — с убежденностью сказал я. — Что-то серое и липкое. У них блядство. — Да, — с радостью согласился он. — У меня было одно такое знакомство, когда я устраивался в юности на радио. Я даже не понимал тогда, что он от меня хочет. Только потом… Мне достаточно просто лежать с тобой, — сказал он и вздохнул. — Лягу, обниму твои ноги и больше мне ничего не нужно, Анварик. «NIVEA». Мы выпили еще, и мне показалось, что и его лицо, и все предметы в комнате обведены красным и пульсируют. Отчетливо увидел свои руки на столе, длинные выпуклые вены на них. Очень красиво и свободно реял в ночи этот флаг. А воздух у окна тих, едва колеблет огонек свечи. «NIVEA». — Его, наверное, в честь 850-летия Москвы установили? — Да, красиво и так свободно развевается. Он выпил за меня. Он пил с отчаянием и болью, даже прищелкнул языком и посмотрел в дно тяжелого стакана, будто жалея, что все выпито. — Все-таки очень красивый и странный этот флаг, да?! — Да, как живой. — И освещен так красиво. — Да, как будто заиндевелый. — Да-а… Мы легли на эту невысокую тахту, напротив окна и того флага, который рвался на ветру и, наверное, хлопал там. Он лег головой к моим ногам, обнял их, ткнулся лицом и замер. Мы замерли. Вспомнил, что так Барсик обнимал ноги и скулил от счастья, когда я приезжал в деревню, и он узнавал меня после долгой разлуки. Услышал ногами стук его сердца. Он весь дрожал и держался за мои ноги, как за последнее спасение в этой жизни. Я осторожно вынул их, сел рядом с ним на колени. — Что? — испугался он. — Ты чего? — Давайте вот так. — А? Что ты хочешь? — Я по-другому хочу. — Как? С его немого согласия снял с него трусы, стянул свои. Потом быстро встал в темноте, прошел и положил ладонь прямо на баночку с кремом «NIVEA». — Ты что? Ты куда, Анвар? — Я здесь. — Ты не уходишь? — Вот так, вот так, встаньте на колени. Повернитесь. — Так? Масляные, жирные руки скользили по коже. Вдруг с удивлением и разочарованием почувствовал узость бедер, жесткость, сухость и мужскую дряблость кожи. И от неожиданности сжал сильнее, желая добраться до женского, и снова удивился, что нет того женского. Вино в бокале улавливало свет лампочки из туалета и зыбко дрожало серебристым плоским кругом. И снова колыхалось от моих движений. У меня было знание, что я делаю с ним то, о чем он всегда втайне мечтал. И чем сильнее он стонал и вырывался, тем резче и увереннее я входил в него, было мужское превосходство и насмешка, ты понимаешь сокровенное. Было приятно, что и эта замена доставляет удовольствие, и была благодарность за это. — Мне хорошо… понравилось, — я услышал удивление в своих словах. А потом это подступило снизу и удивляло, что так же, как и с женщиной. И приятно было изливаться на его спину, зная, что и ему это приятно. Я повернулся в темноте и на долю секунды посмотрел в глаза всему человечеству, вдруг разом, полностью, всеохватно и до последнего грана понимая нашу земную жизнь, и сердце замерло перед пустотой. Услышал радиоприемник, будто усиливший свою громкость. — Вот ты меня отодрал, бля! — сказал он. Я улыбнулся. — Твоя сперма на мне… Сколько Анвариков я тебе мог нарожать, — говорил он, прижимаясь. У него был уже другой, такой певучий голос, немного в нос. Я подвигал губами, проверяя улыбку на своем лице. — Анварик, мы с тобой уедем в Крым, и нам уже не нужны будут эти люди, мы растворимся в нашем счастье, только ты не пропадай, мой Анварик-фонарик… — Да, хорошо. — Как же ты меня, бля, как суку какую-то, — он счастливо пел своим другим голосом немного в нос. А я улыбался и широко раскрывал глаза. Порхала бабочка и от нее лунное сияние. В комнате проступали из темноты полки, стол, шевелились стулья, вздрогнула вешалка, а флаг угас и померк. Угасла и свеча, расплывшись белой каменной лужицей. Проснулся, тело просторно лежало на тахте. На кухне что-то шипело. Во всех бокалах, вазах, на всех металлических деталях дрожало солнце, паркет в центре сиял золотым шаром, где-то на кухне, видимо, двигалась открытая створка окна и двигала по комнате солнечный угол, и у меня было светлое чувство на душе. Он что-то жарил и был такой звук, будто на улице идет дождь. На сияющем лаке паркета оставались прозрачные следы ступней. Было особенно приятно не смущаться и не скрывать перед ним своего тела, знать, что оно несет в себе мучение и сладость для него. — Доброе утро. Он молча кивнул. — Я хорошо выспался здесь. Он снова кивнул. — Кашу овсяную сварил, — еле слышно сказал он. — О, хорошо. — А потом еще и рис отварил, вдруг ты не захочешь кашу? — Нормально, мне нравится каша. Я увидел в небе шарик, посмотрел вниз — по аллее шли две женщины, пожилая и молодая, а в середине мальчуган. Он тер кулаком глаз, до меня донесся его плач. Пожилая толкнула молодую в плечо. Услышал смех молодой женщины, извиняющийся и в то же время насмешливый. Шарик высоко поднялся в небо, выше ласточек. От того, что долго смотрел на него, показалось, шарик взмахнул крыльями. Облака нежные, тонко белые. — Шарик улетел. Он промолчал. Потом я мылся. С восторгом мыл свое тело в этой просторной ванной комнате, пахнущей летом, и с новой силой чувствовал в себе мужское. Он заново разогрел кашу. Я сидел, ждал. — Все болит, — тихо проговорил он, сел и сжал ладони меж колен. — Даже там, где сказать нельзя. — А вы что, не будете есть? — Что? А-а… нет, ты ешь, я уже перекусил… ешь… — Вкусная каша. Овсянка же полезна, это настоящая клетчатка, она прочищает желудок от шлаков. Мне кто-то говорил, что ел ее по утрам и от гастрита вылечился. — Тебе надо ложку оливкового масла выпить, оно полезное, бактерицидное даже, — сказал он. — Все болит, как будто разорвал… |