Книга Tanger, страница 66 – Фарид Нагим

Суходол. Анварик, наконец-то я добежал! Это ты?

Анвар. Нет.

— Фонарик, я подумал, ведь уже зима, а мы так мало с тобой потребляем витаминов, я купил крымский херес, ты знаешь, что крымским хересом лечили Брежнева. Его печень уже не принимала никаких лекарств, и именно в хересе были все необходимые компоненты…

— И чего, как говорил твой Юка.

— Давай, это, полечимся.

— Можно.

— Сегодня покупаю котлеты у двух девушек, приятные такие, одна взвешивает, другая помогает ей. Стою, жду. «Вы что-нибудь желаете»? — спрашивает вторая девушка. И я, думая, что мне уже взвесили котлеты, говорю: «Я уже все отжелал». Им страшно понравилось. Они так смеялись. А я только потом понял двойной смысл.

— Да, смешно получилось… Мне позвонить надо.

— А я кА-атлеты пожарю. Возвращайся скорее. Я еще тебе булки с маком, с изюмом купил на утро, как ты любишь.

— Они тебе больше нравятся, вот ты их и берешь, а мне нет, особенно с изюмом.

Снег медленно парил, словно бы завис в ночном воздухе. Глаша ждала меня у железных ворот Дома творчества. Пушок на верхней губе. Брови, натужно хмурящиеся при любом вопросе. Ожидание какого-то подвоха или насмешки в глазах. Крепко сбитая фигурка, словно бы тесная ей. Казалось, что ей трудно переставлять ноги, так тесно они сжаты.

— Давай по парку прогуляемся?

— А ты что, у Жоры Ассаева живешь?

— Так, приезжаю иногда.

— А вы что, родственники, я не понимаю?

— Ой, Глаш, долгая история, короче говоря.

— A-а, а ты где работаешь?

— Помощником. Помогаю тем, кому делать нечего.

— Как это? A-а. Ну, ясно, я не поняла в начале. А как ты живешь?

— На желудочном соке, Глаш.

Снег на еловых лапах просвечивается насквозь и кажется, что он полый, надутый изнутри воздухом. Вдали надрывно кричит паровоз, слышна сирена милицейской машины. Гулко, коряво кракнула древесная плоть, потом еще, а снег все сыпал и сыпал. Все звуки казались странными и неземными. В одуванчике фонарного света снежинки и тени снежинок, тени теней снежинок. От снежинок кружилась голова, и казалось, что снег кружится сквозь тебя, уже парит внутри, будто ты стеклянный. Все уродливые поверхности стали прекрасны, округло ровны, небо работало с математической точностью и любовью.

— А ты сама, где работаешь?

— Я в газете работала, где мама работает, там у меня что-то не получилось. На радио опросы делала, тоже им что-то не понравилось. Потом на телевидении, на РТР.

— Та же фигня, да?

— Нет, но там у них интриги… сейчас, пока не работаю нигде.

Она была абсолютно беззлобный человек и везде ходила с мамой, будто замерла в своем детстве. Спешила за ней следом, если вдруг отставала.

— А вы чего, развелись с Аселью?

— Ага, точно.

— А чего?

— Просто я нехороший человек.

— Да, она мне звонила недавно, сказала, что ты мудак конкретный.

— Может, она не меня имела в виду?

— Тебя. Она мне не нравится, самая воображала была на нашем курсе.

Казалось, что если раздеться донага, то не почувствуешь холода. Так все мягко и глухо вокруг, что неслышно шагов, ничего не слышно, и уютно в одежде, будто ты пушистый. Мир замер в снежном гипнозе, и если сделать еще шаг, то очнешься в своей кровати и поймешь, все это приснилось. Можно было сойти с ума от этих сугробов, составленных из мириады легких звездочек, раздувающихся от движения ног, и блистающих мельчайшими, плоскими гранями; от тонко искрящегося, словно обман зрения, ночного воздуха. И потому особенно странным казалось, что я иду куда-то с Глашей, с которой у меня никогда ничего не будет и не может быть, с чужим для меня абсолютно человеком, с чужими мыслями и желаниями. Странно поражала эта не сочетаемость красоты и гармонии мира с нашей парой. Это было преступление, как антилопа с отрубленной головой, как выкидыш. В пустоте мы дошли до моста у кладбища, постояли в глухом вакууме, по отдельности оглушенные красотой мира, и пошли назад. Я проводил ее к даче отчима. Блестят глаза, блестят капельки на верхней губе. Она ждала, что я буду с ней что-то делать. Просто, на всякий случай, нагло смеясь над самим собой, поцеловал ее. Это были не мои губы. И мне было абсолютно все равно, что они чужие, и что мне их не дают, и озабоченно уже что-то обдумывают в темноте маленькой черепной коробки. Вот только жалко, что такая невероятная красота вокруг. Почему так всегда? Что за насмешка? Когда я шел назад, снова надломилась эта ветвь, а потом одна из биллиона снежных пылинок с оглушительным треском обрушила на землю эту махину, полился следом снежный водопад.

Сквозь оснеженные ветви ярко, сочно и глубоко горят окна. В свете фонаря над входом видна открытая дверь, Серафимыч такой смешной в этой своей высокой ондатровой шапке, в куртке, распахнутой на груди, как пьяный деревенский гармонист. Сейчас я его заборю.

— Ты где был?! — бросился он ко мне. — Где ты был, бля?! — с невероятной злобой крикнул он и вдруг сильно рванул меня за воротник, будто желая ударить. — Я искать тебя бегал, ёпт таю мать!

— Ничего себе!

— Что, что?! — его лицо замерло в пьяной надменности, он соображал и вдруг понял, что сделал что-то не то, а все еще держал меня за воротник, и будто уже хотел погладить.

— Руки убери. Убери руки! — крикнул я и вырвался.

— Что, что?

— Вот этого я и боялся больше всего! — не раздеваясь, прошел на кухню.

— Чего, Анвар? Чего? — вбежал он следом.

— Теперь понятно, почему гомики убивают друг друга, как убили Пазолини.

— Ты что, ты что, Анвар? — задохнулся он. — Это не так, не… зачем…

— Не смей меня никогда хватать! — я ушел к окну. — Ты и так уже один раз дернул меня в поезде за руку.

— Прости, прости… я боялся, что ты упадешь!

— И не трогай мою мать! — я ушел в угол, к шкафу.

— Прости! Прости! — Он снова подошел ко мне. — Прости! Прости, Анвар! Я не больно? Я же не сделал тебе больно?! Нет? Прости!

И казалось, что он задохнется, если я сейчас же не скажу, что прощаю его.

— Прости меня, — умолял он с высоты своего маленького роста и вдруг закашлялся. — Ведь тебя бил отец! Ая грубиян, у меня же не было воспитания. Боже, боже, прости меня… Поешь кА-атлеты, я их… Боже, что я наделал?! Прости… Ты же рассказывал, что тебя бил отец… Я больше не буду, не буду материться, я не контролирую себя, это воспитание, да, да, я грубо ругаюсь, о, боже, но я даже не слышу, я ведь на стройке работал.

— Что, неужели мне нельзя сходить на станцию и купить сигареты? — обиженно сказал я.

А он корчился и здоровой рукой сжимал свою иссохшую правую руку мальчика.