Книга Записки на кардиограммах, страница 65 – Михаил Сидоров

— А в ураган где?

— В Карибском море.

— У вас своя яхта?

Это Яна спросила. Он отрицательно качнул головой.

— Там же, помню, плавал на рифе, с камерой, поднимаю голову — мама дорогая! Акула. Огромная, метров пять. Думал — все. Нет, обошлось. Прижался к кораллам, выждал: ушла.

— Большая белая?

— Тигровая. Четкие такие полосы, как у скумбрии.

Несмотря на ливень, шли быстро — на полном приводе.

— У нас это семейное. У дочерей моих то же самое. Столько уже перевидали — на сотню обывателей хватит.

— А сколько им?

— Восемнадцать и двадцать. В Красной пещере сейчас, решили после Ялты сходить.

— Это где?

— Час на троллейбусе от Симферополя.

— Большая?

— Километров двенадцать. Пять этажей, подземная река, первые два уровня вплавь.

— И вы за них не боитесь?

Это опять Яна.

— Нет. Там, на входе, спасатели живут, они же проводниками работают. Если опасно будет — не пустят.

— Опасно — что?

— Паводок. Когда наверху дождь, пещеру затапливает. Запрет где-нибудь — и сиди в темноте, свет экономь, пока не спадет. Иной раз по трое суток сидеть приходилось.

У Яны на лице: я фигею, дорогая редакция! Он подмигнул ей в зеркало, потом посмотрел на меня и слегка улыбнулся.

Миновали пост на Чонгаре, съехали к рядам; он выскочил на минутку и вернулся со связкой рыбы и упаковкой «Старого мельника».

— Давайте-ка бычков потреплем.

Тут уже было посветлее. Дождь кончился, и ветер вырывал из серого неба голубые прорехи. Мы лущили жирную рыбу, запивая ее пивом. Среди компактов у него отыскалась старая-старая, тридцатых годов, запись Ледбелли, и я впервые услышал «Полуночный экспресс» в подлиннике; жевал вяленое и мычал, подпевая:

Лет зэ миднайт спешиал шайн э лайт он ми.

Лет зэ миднайт спешиал шайн э лайт он ми…

Яна молчала. Бычки ее не прельщали — пахкие, к пиву она, как я заметил, тоже относилась с прохладцей, да и вообще, когда с нами был кто-то еще, явно чувствовала дискомфорт. Ей не нравились такие люди — с искрой в душе и шилом в заднице; как ни крути, она все же была из этих— у которых семейный отдых.

Он тормознул у поворота на Таганрог.

— Все, ребят, мне тут направо.

И как раз снова закапало.

— Ч-черт! — Он пригнулся, глянул вверх и снова переключился на первую. — Вам, как я понимаю, на выезде надо встать?

— Так точно.

— Поехали.

Мелитополь длинный — сто раз бы промокли, пока добрались. Он же высадил нас прямо у выездного поста.

— Спасибо огромное.

— Да не за что. Удачи!

Даже не успели в ответ пожелать: развернулся, даванул на гудок, и нет его.

Мы быстро замерзли. Яна сидела под козырьком, завернувшись в одеяло и по уши утонув в моем свитере, а я, мокрый как выхухоль, безуспешно голосовал проходящему транспорту. Все проносились мимо, выстреливая из-под колес грязные капли. Некоторые норовили проехать поближе, окатив прицельно, кое-кто злорадно тыкал в воздух оттопыренным средним, а отдельные персонажи даже сигналили, восторженно оттопырив палец большой: дескать, молодцы, здорово, одобряю! — но за три часа с гаком так никто и не остановился.

Яна злилась, отказываясь поддерживать здоровый дух, отвечала скупо и резко, особенно когда выяснилось, что курева у нас нет.

— Надо было у ларьков тормознуть.

— Я в дороге не курю — так меньше есть хочется. Ты, кстати, как насчет кинуть в топку?

Сидели, жевали салями, запивая ее водой. Издалека, включив фары, приближалась целая кавалькада. Яна вопросительно посмотрела на меня.

— Не, Ян, перерыв. Война войной, а обед по распорядку.

Она поджала губы; носовые хрящики напряглись, заострились, выделив и без того четкие линии скул.

— Ты сейчас такая красивая.

Опустив веки, она посмотрела в сторону.

— Держи хвост морковкой, наша тачка уже на подходе. Сейчас поедим, перебьем невезуху, и такой джекпот словим — до самого Харькова.

На самом деле хорошо бы, а то я уже задубел до смерти. Приплясывая и греясь движением, я вспоминал Венину байку про то, как он юннатом был, в зоопарке:

…и достались мне лошади Пржевальского: приходить ежедневно, наблюдать не менее трех часов. А хрен ли их наблюдать, если они стоят как вкопанные и только помет роняют. Раз в час топ-топ-топ к кормушке, веник схрумкают, и в исходное. Хоть бы кто «и-го-го» сказал для разнообразия.

В общем, отстоял я раз. Честно. Три часа на морозе. Как Левий Матвей: «Текут минуты, а смерти все нет». Открыл потом в метро тетрадку блокадными пальцами, а там: «15.30. Ледяной ветер. Не прячутся, стоят порознь. 16.00. Продолжают стоять. 16.15. Все там же. 16.30. Стоят, не шелохнутся. Ветер шевелит гривы. В 16.38 экшн — маленькая кобыла произнесла «тпрхф-ф» и покакала. 17.00. Стоят, не двигаются. 17.04. Все еще стоят. 17.11. Стоят, падлы!!!» И так до шести тридцати.

Да пошло оно! Прочитал я за неделю пару монографий и р-а-аскошный отчет отгрохал. Батя мой, рисовальщик великий, такими его зарисовками снабдил — все отпали. Фас, анфас, профиль, каждое копыто в отдельности — притом что он их и в глаза не видел, фотки только посмотрел в книжке. Втиснул я между картинок текст, пожамкал страницы, типа возле вольера писал, утюжочком разгладил и в папку подшил. Гран-при!..

Потом Саньку Сильвера вспомнил — как он на констатацию ездил, и к нему родня с ножом к горлу пристала: реанимируй! А Саня им доказывал, что уже поздно: вот, глядите, трупные пятна — сам Иисус не возьмется. Нет, орут, спасай, он еще теплый! Ну, Санек и брякнул: так ведь, говорит, и утюг не сразу остывает…

— Слушай, что ты все время улыбаешься?

— Да так, вспомнилось кое-кого. А что?

— Смотришься со стороны странно.

— Унылое лицо у живого так же неуместно, как веселое у покойника.

— Ты б на себя в зеркало посмотрел. Неудивительно, что никто не останавливается.

Клюется — чувствует, что не брошу. Стандартный вариант: хорошая, пока все хорошо.

Ты приедешь ко мне?

Да даже и думать забудь!

Алая, вся в наклейках, легковуха рывком перекинулась от осевой, замерев прямо напротив. Тютелька в тютельку — протягиваешь руку и открываешь, не сходя с места.

Мужик. Черный, худой, остроносый. Взглядом — куда?

— Харьков.

Жестом — садись.

Сели. Крохотный руль, каркас гнутых труб и ремни, будто на истребителе. Профессионал. Рванул — в кресло вдавило. Стрелка вправо: сто двадцать… сто тридцать… сто сорок, легко, как перышко, и четко, как по бобслейному желобу. Сто пятьдесят. Он бросил взгляд в мою сторону: