Книга Интенсивная терапия, страница 30 – Юлия Вертела

– Как не заступаться, – усмехнулась Катя. «Я маленькая девочка, танцую и пою. Я Ленина не видела, но я его люблю». А впрочем, я-то его видела. Когда ездила в Москву к тетушке. Разбудила меня в семь утра, натянула белые гольфы, повязала пионерский галстук и в Мавзолей. Очередь до могилы Неизвестного солдата. Самое начало лета, утром холодрыга страшная, тетушка в крепдешиновом платье такая непоколебимая, а я рядом стою, синею. До Красной площади добрались, а там, оказывается, очередь еще в три витка. Дождь пошел, у меня банты на голове обвисли. Но тетка двадцать лет в партии! Когда наконец дошли, я уже окаменела, как солдат почетного караула. Надо смотреть на мумию, а у меня такая трясучка началась – зуб на зуб не попадает. Полдня потом в ванне отпаривали. Зато тетка была довольна. Обед праздничный закатила. По поваренной книге 53-го года. – Порывшись в ящике, Катя вытащила баночку с индейцем на крышке. – Хочешь кофе?

– Не откажусь. А где твоя дочка?

– Спит. – Катя примостилась с чашкой на подоконнике.

Затемненный двор за стеклом почти не просматривался. Между широко отстоявшими друг от друга рамами кухонного окна тускло белели кочанчики капусты, просвечивали банки с клюквой и антоновские яблоки.

Просверлив второе отверстие и забив в него пробку, Нил сделал перекур и присел на табурет рядом с Катей. На полу валялись мятые листки, из которых выглядывали отвертка и шурупы, также забытые Адольфом. Развернув газету, собеседник ехидно ухмыльнулся: – А вот тебе и современные стишки о любимом дедушке. Смотри, что пишет какой-то Саша Богданов:

Экстремизм дошел до безумия,

И поджег Мавзолей бандит.

Но нетленная наша Мумия!

Наша Мумия не горит!

Мы идем под трехцветным знаменем

И вот-вот закроем Главлит.

Ленинизм горит синим пламенем,

Только Мумия не горит!..

Отложив в сторону майский номер «Антисоветской правды», Нил расправил другую листовку: – «Если Карла Маркса обрить наголо и аккуратно подстричь бороду клинышком, то получится из Карла Маркса вылитый товарищ Ленин! А если Карлу Марксу бороду сбрить и усы подровнять соответствующим образом, то получится настоящий Иосиф Сталин! Вот и не верьте после этого в переселение душ!..» – А если Горбачеву отрастить шевелюру и отрубить палец, то что получится? Катя, как ни странно, не засмеялась. – Знаешь, в детстве для меня существовали две тайны – Бог и коммунизм. Не знаю, которая из двух казалась страшнее. Я изводила отца вопросами: «Есть Бог?», «Настанет ли коммунизм?». Он никогда не отвечал определенно, но на всякий случай советовал в Бога верить, а про коммунизм ничего плохого не говорить. В коммунизме самым загадочным представлялось то, что в магазинах будет все и бесплатно. А брать-то можно только необходимое, но кто его определит, это необходимое? Вот я и боялась, – Катя поперхнулась, – что не выдержу коммунистической честности, нахватаю в светлом будущем ненужного барахла, набью полные карманы карамели, надену на каждый палец по кольцу и перепробую все пирожные.

– Сейчас ведь тоже считается, что мы получаем все необходимое по талонам, – хмыкнул Нил, – а по мне так винные и водочные талоны могут удовлетворить только грудных младенцев. Кстати, ты не могла бы со мной обменяться? У меня в этом месяце на муку и сахар не отоварены. Зато винно-водочные... – Нил тяжело вздохнул и достал из кармана брюк розоватый бумажный блок с наполовину выстриженными купонами.

Ничего не ответив на это заманчивое для нее предложение, Катя продолжила вспоминать:

– Больше всего меня огорчало то, что все люди при коммунизме станут честными, добрыми и справедливыми. Сразу делалось скучно и непременно хотелось злого персонажа, ведь без него ни одна сказка не обходится.

– А о реально злых персонажах в истории коммунистического строительства ты не подозревала, дитя мое?

– Тогда, конечно, нет. Это ведь Адольф родился диссидентом, а я долго верила в сказки. Когда умер Брежнев, я даже всплакнула о том, что больше некому будет бороться за мир во всем мире.

– Да-а, – протянул Нил, – тяжелый случай. Кстати, ты заметила его сходство с Вертепным? Особенно когда он целуется с участковым милиционером – ну точно как Брежнев с Хонеккером!

– Видишь, я такой человек, – вздохнула Катя, – мне несложно поверить в любую небывальщину. Ты помнишь, о чем по вечерам болтали во дворе ребята?

– Э-э... конечно. Страшилки рассказывали про отрубленную руку, как она поднимается по лестнице, стучит в дверь, а потом хватает за горло... Как Муза кота на лестнице. – Нил захрипел, высунув язык.

– Ну, это тоже было. Но особенно таинственно мы шептались об НЛО и о войне. Причем я никак не могла разобраться, с кем будет война – с Китаем или Америкой, но очень боялась. И все представляла, как атомная бомба приземляется прямо в актовом зале нашего детсада, где мы стоим в хороводе и поем что-то типа «В лесу родилась елочка...».

– Мрачняк. – Нил поглядывал через плечо на съежившуюся в углу подоконника фигурку. – Ты бы хоть анекдот рассказала какой-нибудь.

– Попробую, – вздохнула Катя. – Из жизни. Однажды бабушка повела меня в магазин покупать новые туфли, а я, как рассудительная девочка, отказалась: «Зачем мне новые туфли, если скоро война и нас убьют. Давай лучше купим на все деньги мороженое».

– Можно смеяться?

– Бабушка смеялась и мороженое купила, правда, не на все.

Нил вкрутил последний шуруп.

– А моя бывшая недавно в Штаты уехала по контракту, – сказал он вдруг невпопад. – Раньше мы вместе в университете преподавали.

– У нас с тобой много общего, – тихо заметила Катя. – А ты почему никуда не уезжаешь?

Вопрос явно задел его за живое.

– А я и сам не знаю, отчего. Может, просто нет подходящего контракта? – Нил горько усмехнулся.

– Любовь к отеческим гробам?

– Что-то вроде этого... А ты? Не собираешься?

– Я? – встрепенулась Катя. – Мне отсюда некуда ехать, тем более с Машей. Я вообще человек пассивный. Даже не могу избежать малоприятных встреч с родственниками.

«Сколько ему лет? Тридцать? Или еще нет?» – размышляла Катя, с женским любопытством разглядывая соседа. Одет небрежно – безразмерный свитер, джинсы. Прямые почти до плеч волосы обрамляют лицо с мягкими чертами, хотя пронзительно-черные глаза делают его настороженным и колким.

– Ты меня здорово выручил, спасибо, – сказала Катя преувеличенно радостно.

На самом деле ей эта полка сто лет была не нужна. Ценного на кухне ничего оставить нельзя, а вся нехитрая утварь и так помещалась в бабушкином столике.

Нил машинально кивнул, по-видимому, продолжая думать о только что сказанном, вымыл руки и собрался уходить. Он еще раз подергал полку – крепко ли висит – и захотел поставить точку в разговоре, который казался ему незавершенным:

– А что касается коммунистов, то они и все, что вокруг них, поверишь ли, мне вовсе неинтересно. Я не хочу жить мыслями о них. Ненавидеть – значит быть сопричастным. «Я говорю не о мести, не о прощении. Забвение – вот единственная месть и единственное прощение». Кажется, так у Борхеса.