Онлайн книга «Жена декабриста»
|
И я сама это выбрала — быть как жена декабриста. Может, общего дела достаточно, и оно заменяет любовь. Оно даже лучше — чище и благороднее, потому что — над телом. А тело слишком эгоистично. Оно готово жить своей жизнью, отдельно от головы. Я знаю это чувство. Оно поднимается из телесных недр, неуправляемое, заставляющее пульсировать кровь. Это неверное чувство, и надо его давить. Главное — это дело. Чтобы расплатиться с судьбой — красиво, благородно. * * * — Алло! Аська? Поговорить надо! Зайдешь? Что-то случилось? Этот Влад, он же непредсказуем. И почему он вдруг позвонил мне? Обычно сигнал бедствия получал Вакула, и тогда мы вместе мчались «по вызову». Да, мы всегда приходили к Владу с Вакулой. А сейчас вот — я одна. Такое странное ощущение. Неправильности? Жму на кнопку звонка — ни ответа, ни привета. Пригласил в гости, называется. В сердцах толкаю дверь — она поддается. В подвальчике темновато. Свет где-то в глубине. — Влад, ты где? Это Ася! Вешаю на крючок пальто и сумку. У Влада при входе набиты коряжки с сучками, у некоторых забавные мордочки. Вхожу, оглядываясь: куда же он делся? Прямо на дороге — ведро. Я его не заметила— задеваю и спотыкаюсь. Ведро опрокидывается, на пол выплескиваются остатки чего-то жидкого. Чулок на ноге порвался. Ушибленное место саднит. — Влад, Влад, ты где? У тебя стрептоцид есть? Я ногу поцарапала. Кровит. Влад появляется из глубины, с бутылкой в руках: — Давай, Асюта, зальем твои раны водкой. Давай зальем тебя водкой — всю как есть. Заспиртуем — и в банку. Чтоб не испортилась. — Влад, ты пьян! Пока я ехала, он успел напиться. А ведь по телефону голос был совсем нормальный. — И правда — кровь! Настоящая. Красная. — Влад наклоняется и льет мне на ногу водку. — Ты в своем уме? Что ты делаешь? — Что я делаю? Это ты что сделала? Что ты сделала, Асюта-гшздюта? Я резко выпрямляюсь. — Ты за этим меня звал? Поворачиваюсь и иду к выходу. Внутри все полыхает от гнева. — Ну, подожди, подожди. — Влад обгоняет меня и срывает пальто с крюка. — Хоть на прощание за тобой поухаживаю. Фифочка ты моя. — И вдруг обхватывает сзади, крепко сжимая, лапая грудь, зарываясь лицом в волосы. — Пусти! Пусти сейчас же! — Асюта, он тебя как — уже? По-особому, по-марк- систки? А давай по-простому, а? По старой дружбе? — Слова мешаются с перегаром и запахом дешевого курева. Мне противно и страшно. Я резко пихаю его локтем— куда-то в мягкое. — Ну, Асюта! Зачем так грубо? Не надо. Давай любить друг друга! Любовь человека к человеку— вы ж проходили! В этом вся суть. Бью еще и еще, брыкаюсь, наступаю на ноги. — Понял! Понял! — Он разжимает руки. — Ты не всем даешь. Только главным героям. Отбираешь по степени величия. Угадал? Отскакиваю, тяжело дыша: — Ты сумасшедший. Ты пьян в стельку! Оглядывает меня нагло, оценивающе: — Аська, ты знаешь, что ты сука? Я судорожно пытаюсь освободить свою сумку. Она, как назло, упрямится, хватаясь сразу за все крючки. — Ну ладно, ты меня зацепила — глазками, попой. Кстати, попу тебе поменьше можно… Скотина, животное. — Но Сережку-то за что? Идиота этого, рыцаря картонного? И уже вдогонку, стоя в дверях: — Ты мерку-то свою героическую проверь! Может, она того — с дефектом? * * * Все. Уже скоро. Геннадий Петрович пакует последнюю пачку фотографий. Он сказал, что сегодня моя помощь не нужна. Я могу провести вечер в приятной праздности. Мы поужинали, я помыла посуду и теперь сижу в кресле с книжкой. Делаю вид, что читаю. Но я не могу читать. Я жду. Мы ляжем на этот диван? Фонарь светит прямо в окно. Надо задернуть шторы. Когда я пойду из ванной, то накину халатик. А как быть с рубашкой? Нужно лечь без всего? Это же не экспромт. Можно правильно подготовиться… Надо будет спросить. Только сначала я пойду в ванную. На третьем курсе кто-то принес в институт «Сказки тысячи и одной ночи». «Взрослый» вариант. Книга пошла гулять по аудитории, утаскивая своих жертв на дно запретных переживаний, невзирая на лекторов и угрозу грядущих зачетов. Однако прямые описания телесных приключений ее персонажей не отложились в памяти. За исключением, может быть, одного. Все эти шахи, ханы, не сумевшие утонуть купцы в критической ситуации сразу прыгали в бассейн — чтобы «омыть свои члены». Это случалось почти на каждой странице. И сейчас я пытаюсь уцепиться за этот единственно понятный мне совет из всех уроков Шехерезады: я знаю, что в нужный момент пойду в ванну. И это займет какое-то время… — Не пора ли на сегодня кончить? Не пойти ли нам укладываться? — Геннадий Петрович смотрит, ласково улыбаясь. В голову ударяет. Сердце обваливается вниз. — Да-да, конечно. * * * Я выхожу из ванной, он уже постелил. — Располагайтесь. Я быстро. — Геннадий Петрович! Геннадий Петрович! — Кажется, звучит слишком громко — для такой маленькой комнаты. — Скажите, мне рубашку снимать? Он мягко улыбается. Я чувствую себя дурочкой. Такой кокетливой дурочкой. — Как вам будет удобней. Как вам удобней, Асенька? Как мне удобней? — Ну, снимите — чтобы об этом не думать. И можете сразу свет погасить. Да, да. Это хорошо — погасить свет. Только вот фонарь, прямо в окне. Он будет подглядывать. Но я уже не могу задернуть шторы. Я сняла рубашку. * * * — Какие хорошие зубки, киса! Чужой язык заставляет губы разлепиться. «”Киса” — это мне? Это моя постельная кличка? Интересно, она для всех одна? Все те — до меня — тоже были “кисы”?» — И все такое хорошее… Я чувствую, как он напряжен, сдерживая возбуждение. И как трогает — ртом, руками. Мне надо как-то ответить. Где ты, Шехерезада? Но я не могу. Я жду, когда он дойдет «до главного». Чтобы сделать мне больно. И цепенею. Деревенею. Превращаюсь в мертвую царевну. Теперь я знаю, почему ее положили в гроб. Она ничего не смогла — с этими богатырями, — когда дошло до главного. Испугалась и сделалась деревянной. Нужно было заветное слово, но они ей сказали: «Ты тут одна, в лесу. Выбирать не из кого. А у нас потребности, продиктованные физиологией…» Их совершенно не в чем винить: они были с нею честны. |