Книга Медленной шлюпкой в Китай, страница 8 – Харуки Мураками

Не могли успокоиться лишь несколько моих товарищей. Бывало, в самый разгар посиделок с выпивкой у меня из-за спины на них устремлялся острый взгляд.

— Прямо жуть берет.

— Не обращай внимания, — говорил я. — Вреда-то никакого.

— Это понятно, но все равно как-то не по себе.

— А-а.

— Где ты ее подцепил-то?

— Да нигде, — ответил я. — Появилась, пока я тут думал. Вот так.

Он кивал. При этом вздохнув.

— Понимаю. Это в твоем характере.

— Ну.

Еще час мы пили виски, однако настроение было испорчено.

— Слышь? — спрашивал я. — Что в этом такого невыносимого?

— Такое ощущение, будто за мною следит мать.

— Интересно, почему?..

— Что значит — почему? — смущенно говорил он. — Потому что она сидит у тебя на спине.

Обобщив некоторые мнения, я пришел к выводу, что у меня за спиной (сам я этого видеть не мог) — не какая-то конкретная тетушка, а нечто эфемерное, меняющее облик в зависимости от моих собеседников.

Один приятель увидел в ней свою собаку Акиту-ину, умершую прошлой осенью от рака пищевода.

— Былой ей пятнадцать лет. Возраст для собак преклонный. Но не от рака же пищевода!..

— Рак пищевода?

— Да — рак, образующийся в пищеводе. Тяжко. Мне бы так не хотелось. Каждый день постанывала. Но голоса при этом не подавала.

— А-а.

— Я хотел было ее усыпить, да мать была против.

— Почему?

— А кто ее знает? Видимо, не хотела пачкать руки, — совсем без интереса ответил он. — А та два месяца мучилась на капельнице. На полу в чулане. Сущий ад... — И он на время замолк. — Не собака — так себе. Трусиха. Как увидит людей, давай лаять. Толку от нее никакого. Только надоедает. В болячках вся.

Я кивнул.

— Ей бы не собакой, а цикадой родиться. Куда больше счастья. Без умолку трещи себе — никто слова не скажет. И не было бы этого рака пищевода.

Но она оставалась собакой и сидела у меня на спине с пластиковой трубочкой изо рта.

Одному риэлтеру она казалась учительницей из начальной школы.

— Пятидесятый год. Самое начало Корейской войны, — говорил он, вытирая пушистым полотенцем пот с лица. — Два года подряд вела наш класс. Приятно вспомнить. Хотя чего приятного, когда я ее почти забыл?

Посчитав меня родственником этой учительницы, он предложил мне холодного ячменного чаю.

— Если подумать, бедная женщина. Не успела выйти замуж, как мужа забрали в солдаты. Посадили на судно, а судно по пути того — хлоп из пушки, и все. Кажется в сорок третьем. Она продолжала преподавать, а на следующий год бросилась в огонь при налете. С левой щеки и до самой руки... — Он провел пальцем длинную линию от левой щеки, допил чай и вытер полотенцем пот. — Говорят, была красивая. А тут такая жалость... Даже характер изменился. Была б жива, под шестьдесят уже было бы. А так... уже в пятидесятом...

Вот так приобретает очертания карта квартала, а также таблица мест на свадебный банкет. Постепенно расширяется круг бедных тетушек, и прежде всего — на моей спине.

Но, вместе с тем, из моего окружения один за другим, как зубцы расчески, стали пропадать друзья.

— Сам-то он парень ничего. Вот только не хотелось бы каждый раз видеть лицо матери. — Или же старой собаки, умершей от рака пищевода, или учительницы с ожогами.

Я почему-то стал ощущать себя креслом дантиста. Никто меня не грузит, никто не презирает. Но все меня при этом избегают. А встретившись где-нибудь случайно, тут же пропадают по вполне уважительной причине. Одна девчонка даже призналась честно: с тобой я чувствую себя неловко.

— Но я ведь не виноват.

— Понимаю. — И она неприятно засмеялась. — Была бы утебя за спиной стойка для зонтиков, еще куда ни шло...

Стойка для зонтиков.

Ну и ладно. Шибко общительным меня не назовешь. Чем жить со стойкой для зонтиков, лучше уж так, как сейчас.

Вместо этого обо мне начали писать в некоторых журналах. Репортеры заявлялись чуть ли не каждый день, фотографировали, а если тетушка на снимке выходила неудачно, еще и сердились. И, завалив неуместными вопросами, убирались восвояси. Я эти журналы даже не открывал. Прочел бы какую-нибудь статью о себе — наверняка бы повесился.

Один раз даже попал на утреннюю телепрограмму. Меня разбудили в шесть, отвезли на машине в студию, напоили подозрительным кофе. Ведущий — полупрозрачный комментатор средних лет. Поди чистит зубы по шесть раз на дню.

— Итак... наш сегодняшний гость — господин N. Аплодисменты.

— Доброе утро.

— Доброе утро.

— Господин N по некой случайности стал носить на спине бедную тетку. Не могли бы вы рассказать, как это все и как оно вам...

— В принципе, ничего ужасного. Она не тяжелая, еды и питья не просит.

— И плечи у вас...

— ...не болят.

— Как давно она к вам прицепилась?

Я вкратце рассказал историю о площади с единорогами, но ведущий смысла так и не уловил.

— Одним словом, — сказал он, откашлявшись, — эта тетка хоронилась в пруду, у которого вы присели, а затем забралась вам на спину?

Я покачал головой. Хотя тут явно требовался какой-нибудь анекдот или, на худой конец, второсортная страшилка.

— Бедная тетушка — не призрак. Она нигде не прячется. Ни к кому не цепляется. Она, если так можно сказать, — просто слово, — раздраженно пояснил я. — Просто слово.

Все слушали молча.

— В общем, слова — это нечто вроде электрических полюсов, соединенных сознанием. И если через них долго пропускать одинаковый импульс, в них непременно возникнет какая-нибудь реакция. Естественно, вариант этой реакции у каждого свой. У меня это — чувство независимого существа. Такое ощущение, будто во рту набухает язык. И к спине у меня, в конечном итоге, прицепилось словосочетание «бедная тетушка». В нем нет ни смысла, ни формы. Можно сказать, нечто вроде общего символа.

Ведущий не знал, что сказать.

— Вот вы говорите — без смысла и формы. Однако мы сейчас отчетливо видим у вас за спиной некую форму, которая несет для каждого из нас свой смысл.

Я пожал плечами:

— Ну... это и есть символ.

— Выходит, — чтобы хоть как-то разрядить обстановку, начала вопрос молодая ассистентка, — при желании вы можете свободно вычеркнуть собственной волей из сознания этот имидж или существо?