Онлайн книга «Житие Одинокова»
А они в персональных окопах лежат, перекрикиваются: — Васька, живой? — Сейчас посмотрю… — Эгей, вы тут? Аль уже сбежали? — Тут мы, тут. Как бы нам тут и не остаться навеки… — Щас пойдут! — заполошно закричал красноармеец Иваниди. Он вообще нормальный, но — хоть и грек по паспорту, и возраст уже солидный, под тридцать — перед боем на него «накатывает», начинается бесконечная болтовня, будто он, сыпля словами, выкидывает вместе с ними свой страх. — Щас пойдут! Но — не идут. Куда делись? — Сарматов! Сарматов! — орёт комвзвода лейтенант Титов, повернувшись в сторону колокольни, что пристроена к церкви святых Козьмы и Дамиана. С верхушки колокольни летит пыль. — Сарма… — голос сорвал. Хрипит: — Крикните кто-нибудь… — Сармат! — гаркнул старшина Нестерович. Он сам здоровый, и голос ого-го. Но — тишина сверху. Молчит «вперёдсмотрящий» Петька Сарматов. Убили? Ранен? Ничего не понятно. Титов огляделся, выбрал Ваську: — Одиноков! Мухой наверх. Разберись на месте, что к чему. Если ранен — крикни и сюда тащи. Если убит — останешься там за пулемётчика. — Есть! Пробегая мимо сидящего в своей норе Мирона, махнул рукой вверх: — А я поближе к небу полезу! А вы тут давайте, держитесь! У Мирона окопчик помельче, чем Васин. Хотя вроде оба рыли по уставу. И стоя можно стрелять, и посидеть где есть, и хороший бруствер в сторону врага. — Сука, немец беспощадный, я тоже убить могу! Я тоже с винтарём! — ныл в своём окопе Иваниди. Кто их придумал, эти норы? Мужики рассказывали, раньше рыли окопы типа траншеи. Все сидят рядом, друг друга видят, да и командиру сподручнее руководить. А им в лагере объяснили, что у нас придумали вместо сплошных траншей, окопов с ходами сообщения и индивидуальными ячейками, рыть одиночные норы, разбросанные в шахматном порядке по линии обороны. Потому что красноармеец — не то что царский солдат, он сознательный и будет стойко сражаться, сидя в персональном окопе. Хотя, конечно, киркой махать приходится меньше… Они, пока ждали в Барнауле отправки на фронт, только тем и занимались, что рыли окопы да разгружали вагоны. Для обучения стрелковому делу оружия на дивизию было — сотня самозарядных винтовок, пять пистолетов-пулемётов Дегтярёва и один ППШ Шпагина. Из этого ППШ даже стрелять не разрешали, только собирать-разбирать, под присмотром. Одно отделение собирает-разбирает ППШ, кто-то стреляет из винтовок, а остальные что? Остальные роют норы — нарыли их больше, чем кроты в Подмосковье. Или — шагом марш на вокзал, носить на руках оборудование с эвакуированных заводов. — Вот оно что! — сказал Мирон, когда их впервые вывезли на железнодорожную станцию. Разгрузили вагон, повезли их на «пустой» объект, который охраняли в Барнауле НКВДшники. В «прошлой жизни», ещё до войны, неделю назад, он эти огороженные заборами площадки показывал Васе Одинокову, а объяснить, зачем они, не мог. — Вот зачем: это заранее приготовленные площадки для эвакуированных заводов! — Да ну, — отреагировал на его догадку Вася. — Не может быть. — Почему «не может»? — Что же, он, по-твоему, знал? — спросил Вася, имея в виду Сталина. — Все знали. И ты знал. — Я — нет. Мы в институте спорили, что не нападут. — Вот я тебя и разоблачил! Ты наверняка прогуливал политинформацию в своём институте. Ещё в 1939 году на съезде партии все говорили про войну. — Какую? — Вот эту. Что она неотвратима. — Но ведь подписали с Германией мир! И объявили: напали неожиданно, вероломно! — Брось. Все готовились. Только ты спал. — Я учился… В конце концов их погрузили в эшелон и куда-то повезли. Гнали двойной тягой: один паровоз впереди состава тянет, второй сзади толкает. Теперь уже спорили, куда везут. Эшелон-то пошёл не на запад, через Казань, а на Саратов. — Зачем нас на юг везут? — переговаривались красноармейцы. — Может, Турция напала? Турки, они с немцами дружны… — Или немцы уже там, у Кавказа… — Да не, на фиг, откуда… Не могли они так быстро… Потом догадались посмотреть вперёд и назад. Мать честная! Поезда по всей дороге идут в одну сторону. По двум колеям, один за другим, впритык. Сообразили: по другой линии, от Москвы к Оренбургу, идут поезда только на восток. А на запад — по этой линии, и другого пути, чтобы туда попасть, нет. Кругаля дают, зато никаких встречных. В Саратове на громадном перроне стояли рядами столы с горячей пищей. Эшелон встал, по репродуктору объявили: «На приём пищи пятнадцать минут». — Выходи, — кричит отделенный. — Садись на любое место, ешь, и обратно в вагон! Уступи место товарищу! Пшёнка-тушёнка-чай… — А где салат?! — весело орёт парень из второго взвода. — Да вот же! — в больших тазах лежат редиска, салат, зелень. Отдельно — хлеб и соль. — Какаву хочу! — дурачится кто-то в конце стола. — С перрона не уходить! А как ты уйдёшь, если в дверях патрули? В перерывах между объявлениями радио выдаёт песни. Одна, новая, прошибает насквозь: Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой С фашистской силой тёмною, С проклятою ордой! Пусть ярость благородная Вскипает, как волна — Идёт война народная, Священная война! Как два различных полюса, Во всём враждебны мы: За свет и мир мы боремся, Они — за царство тьмы… Васька от этой песни просто в восторге. Чтоб не заметили, как у него слёзы потекли, попытался шутить через набитый кашей рот: — Слышь, Мирон. А ты заметил, всё время призывают вставать. «Вставай, проклятьем заклеймённый…» было, потом в той песне из кино, что нам в лагере показали — «Вставайте, люди русские». Теперь говорят: «Вставай, страна». Мы уж вроде встали. — Мы сели… — Шутник хренов! Кончай болтать! Чавкай быстрее! — кричит старшина Нестерович, а сам тыльной стороной ладони вытирает глаза. …Проехав станцию Елецкая Защита, эшелон повернул, наконец, на запад. Потом пришёл день, когда их выгрузили и выдали оружие. Дивизия быстрым маршем пошла пешком. Пришли… Так спешили, теперь пятимся назад… * * * На колокольне, под перекладиной без колоколов, живых не было. Валялись только ошмётки того, что совсем недавно было человеческим телом. Всё ещё клубилась пыль. Крыша покосилась и держалась на честном слове. Пулемёта Василий, увидев валяющиеся на полу изуродованные его некоторые детали, даже искать не стал. Зато бинокль — целый! Только пылью запорошенный. Чудеса. |