Книга Свежо предание, страница 60 – Ирина Грекова

— Понимаешь, в некоторых вопросах приходится верить… верить государству. Не нашего это ума дело. Наверху — там люди поумней нас с тобой сидят.

— Иван Поликарпович! Вы меня много лет знаете. Посмотрите на меня: чем я отличаюсь от других? Разве я не человек?

— Ты-то человек, я против тебя лично ничего не имею и, поверь, взял бы тебя с удовольствием. Но все равно, из этого ничего не выйдет. Мне — неприятности, а тебя все равно не утвердят. Были такие случаи.

— Ладно, — сказал Левин и встал.

— Постой, выпей воды, что-то ты очень бледен.

— Ничего. Прощайте, — сказал Левин и вышел.

Он шел в кромешной тьме недостроенной окраины, под дождем, нащупывая дорогу. Дороги не было. Некуда было идти. Он шел довольно долго, потеряв направление, весь мокрый.

Он глядел себе под ноги — там было темно. Внезапно он поднял глаза и увидел прямо перед собой два молчаливо мигающих красных глаза: гас один, зажигался другой.

Невыносимый страх разрезал его пополам, и он побежал, брызгая грязью.

* * *

14 сентября 1952 г.

Дорогая, родная моя Лиля! Эти последние недели я только и думала, если бы ты была здесь!

Сегодня Костю свезли в психиатрическую.

Попытаюсь тебе рассказать все по порядку, но не знаю, смогу ли, плохо соображаю.

Начало ты уже знаешь. За последние дни положение резко ухудшилось. Двадцать первого я его возила на консультацию к ассистентке проф. Григорьева — Софье Марковне Лифшиц. Она нашла, что ему стало хуже, и отказалась от амбулаторного лечения. Долго уговаривала его лечь в больницу. Он ни за что не соглашался, клялся, что совершенно здоров. А дома с ужасом в голосе и глазах просил, чтобы я ему поверила: ему грозит страшная ответственность за недобросовестную работу. А вместе с ним должны погибнуть и мы с Юркой. Он вытащил чертежи, которые делал еще с Юрой, стал вносить в них какие-то изменения, что-то стирал, потом стал жечь эти чертежи. Очень боялся, что на пепле останутся следы. Взял свой паспорт, стал вытирать в нем слово «еврей», я не дала. Стал разыскивать Юркино свидетельство о рождении, не нашел. Испытывал он неописуемый ужас. Вздрагивал от каждого шороха и потом долго трясся всем телом. Часами стоял у письменного стола, заслоняя ящики. Исцарапал себе лицо, шею, руки.

Я его все время уговаривала ехать в больницу. Ни за что, это не больница, а тюрьма. За ним будто бы числятся два преступления государственной важности: недобросовестная научная работа, из-за которой пострадали невинные люди, и то, что он женился на мне, не имея на это права. Логические доводы давно перестали действовать. В последние дни помогали только резкие окрики, и я орала на него, Лиля, орала! Потом уже и это не помогало. Перестал есть и спать. Утром ненадолго уснула и, проснувшись, застала его с бритвой в руках. Я стала отнимать, он не давал. Боялась его порезать. Бросилась к телефону, стала звонить дедушке Рувиму Израилевичу, чтобы он сейчас же приехал. Сначала ничего не могла сказать, кричала только «ради Бога, ради Бога», он ничего не понял. Я ему толковала, а Костя все время там, с бритвой. Но когда я вернулась, он уже бросил бритву и рылся в письменном столе, так что я успела ее спрятать. Приехал дедушка, часа два мы его уговаривали ехать в больницу. Он все одно: это не больница, а тюрьма, мы больше не увидимся. Становился на колени, просил прощения за то, что причинил нам такое зло. Часам к 12 мы его все же уговорили (дедушка пригрозил, что вызовет «скорую помощь») и повезли. Кабы ты видела, как он страдал! А мы, его близкие, везли его на эту казнь.

В приемном покое сопротивлялся, кричал, что совершенно здоров, вину свою признает, просит только не трогать его близких. Диагноз предварительный — психофрения в тяжелой форме. Такие выздоравливают, но это может продолжаться и месяц, и два, и даже год.

Завтра поеду туда, Софья Марковна обещала пустить к нему, если будет возможно. Лиля, я без тебя, как без души. Ради Бога, пиши мне чаще. Прикладываю его письмо, которое он написал утром, перед отъездом.

Надя.

Дорогая Лиля! Я страшно виноват перед вами, так же как перед Юрой, Надей, Юркой маленьким, дедушкой и тетей Розой. Простите меня за все, что я сделал. У меня нет слов, чтобы выразить то чувство раскаяния, которое я испытываю. Простите, если можете, за все, за все.

Константин Левин.

Трамвай остановился недалеко от белой ограды с зелеными воротами.

В больничном саду размеренно падали желтые листья. Каждый из них покидал дерево и, подумав, опускался на мокрую землю. Картаво кричали какие-то птицы, вороны или грачи, — видно, ссорились.

За деревьями просвечивали разбросанные, приземистые желтые корпуса. На некоторых окнах — не на всех — чугунные решетки. «Неужели он за решеткой?» — подумала Надя. Ей было страшно. Она почти надеялась, что ее не пустят, скажут: «Приходите завтра».

У дверей корпусов — надписи на синих стеклянных досках: «Физиотерапевтическое отделение», «Рентгеновский кабинет»… Каждая из этих досок строга, холодна и, верно, покрыта изморосью, как холодным потом…

Вот и тот корпус: третий, где Костя. Надя поднялась по короткой лестнице, робко потянула белую дверь и вошла.

— Вам кого? — спросила сухая сестра с зелеными глазами (они строги потому, что им всегда мешают работать).

— Мне нужно видеть больного Левина. Софья Марковна разрешила.

— Подождите, я проверю.

Ушла. Надя ждала. Тишина стояла настороженная, плотная, и, рассекая ее на части, громко цокали маятником большие часы. Где-то вдалеке возник тонкий крик или стон. Кто-то плакал, то ли мужским, то ли женским голосом: «Ах, оставьте меня, оставьте!» Крик затих, и еще слышнее стал маятник. Сестра вернулась.

— Пройдите в столовую.

Столовая — довольно большая, светлая. Обеденные столы покрыты веселой клеенкой. На окнах — цветы, красные, бархатные герани, ухоженные. Вязаные кружевные занавески. Кто, интересно, их вяжет? Решеток нет. Общее впечатление — какой-то домашности. Пахло щами.

Сестра вышла и опять вошла. Неслышно, лодочкой, скользила она туда и сюда на войлочных подошвах. Выходя и входя, она каждый раз запирала дверь ключом, похожим на те, что у проводников в железнодорожных вагонах.

— Сейчас его приведут. Попробуйте уговорить его поесть.

Она поставила на стол тарелку супа и стакан молока. Без хлеба.

— Он совсем не ел? — спросила Надя.

— Совсем.

— Значит, уже три дня.

— Такие больные не едят и по неделе.

Отворилась дверь, и Надя увидела Костю. Его вела, слегка подталкивая сзади, молодая румяная санитарка. Он был в халате поверх белой, чистой пижамы; на ногах — новые спортивные туфли. Небритый, исхудал как будто еще больше.

Он кинул на Надю косой, недоверчивый, безумный взгляд и попятился.