Книга Хадасса, страница 28 – Мириам Бодуэн

— Почему ты пишешь это?

Гитл произнесла несколько слов на идише, что привлекло к нам внимание многих учениц. Она спросила:

— Ты хочешь узнать, мадам?

Гитл посмотрела на сестренку-двойняшку, та улыбнулась ей, затем повернулась к девочкам, которые спокойно посовещались между собой. Я ждала. К этому я уже привыкла. Хадасса обернулась, сидя на своем стуле с ручкой во рту. Девочки замолчали, и Гитл объяснила:

— Мы всегда пишем это, чтобы жить очень долго. Хотим прожить до ста двадцати лет с помощью небес. Мы так делаем. — Она замешкалась, но добавила: — А тебе нельзя. Только нам можно.

Девятнадцать учениц следили за моей реакцией. Я изо всех сил старалась выглядеть невозмутимой.

— Мадам! — воскликнула Хадасса. — Иди посмотри, я закончила.

«Зисси и я. У меня новая кукла, ее зовут Зисси. Мы с нею шутили, часто ужин делили. А как-то во двор убежали, веселились, играли. И с этого дня все хорошо у меня. Я ведь всегда одна, никто не любит меня, я все время плакать хочу, подружек нет, я их жду и молчу. Но настал этот день, в середине лета, мне купили Зисси, какое же счастье это, она и сегодня со мною, Зисси для меня — самое дорогое».

— Ну как, хорошо, мадам?

— Да, великолепно

— Хадасса Горовиц должна идти домой.

Голос, прозвучавший по внутренней связи, принадлежал не Ривке, это была секретарша с бровями в одну линию. Девочка положила свое стихотворение в папку, карандаш и ластик в пенал, быстро-быстро встала, до свидания, мадам, я должна идти, надо помочь маме вымыть дом. Дасси поцеловала мезузу, выбежала в коридор, надела пальто, сапожки, скатилась по лестницам, села в такси… «Да, я дочь миссис Горовиц».

8

Солнце в час дня. Клен еще гол. Передний балкон — из кованого железа. На стульчике для рояля — апельсиновый сок с мякотью, кофе-эспрессо, бутерброд с маслом и джемом, книга, прочитанная до середины, — «Американский психопат». В шерстяных носках, закутавшись в плед, Ян писал, размышлял, зачеркивал, смаковал, сочинял целый час. Раздался звонок, он вышел и вернулся с телефонной трубкой в руке.

— Мой дорогой… Как ты там? — спросил по-польски голос деда.

— У меня все хорошо, дедушка… Я у себя на балконе, jest ladnie [12] . Здесь уже весна!

— А у нас еще нет. Ты же знаешь наши места… что я слышу?

— «Слезы Израиля»… классика…

— А твой уик-энд на озере Мегантик?

— Да мы вернулись вчера вечером, все прошло очень хорошо, останавливались у Марка, кузена Шарля, в его шале у подножия горы. Совершили великолепную прогулку в пятнадцать километров, играли в стрелки, в скрэббл, пили хорошее вино… в общем время провели великолепно. Я пошлю тебе фотографии на этой неделе. А у тебя… что нового?

Дедушка, золотой человек, редко баловал новостями. После кончины супруги он целыми днями сидел перед телевизором и предавался грезам. Рассматривал также альбомы с фотографиями, звонил внукам, Яну и Сальваю, и дожидался прихода домработницы Петры, которая появлялась лишь два раза в неделю. Иногда, если у нее было время, дедушка посылал ее в подвал за бутылочкой, и они выпивали по стаканчику. С бельем на плече Петра садилась рядом с ним и рассказывала кое-что о сицилийской жизни. Это позволяло убить время, подумать о путешествии и забыть о силикозе.

— Ты не скучаешь по своим ученикам-пианистам?

— Нет. Я счастлив. Не беспокойся за меня.

После чего он задумался о скуке. Об одиночестве деда. Заданный вопрос опечалил его.

— Ты звони при малейшей нужде, хорошо? — добавил господин Сульский. — А я позвонил просто так, поговорить, целую тебя крепко, до встречи.

Прежде чем он повесил трубку, Ян спросил его:

— Эй, дедушка? Я… в общем, в детстве ты жил около Ростоши, так?

— Ну и что?

— А вы разговаривали с евреями?

— Так… по сути — нет, по-настоящему не разговаривали с ними, но когда ходили в город за покупками, а они держали большинство магазинов, надо же было обращаться к ним. Они были богаты, намного богаче нас. В летние каникулы в окрестностях Закопане их было много, они набивались в дома со множеством детей. Но началась война, мой дорогой, я женился на бабушке… красавице моей, такой молодой в те времена…

— Фамилия Заблоцки, как это звучит?

— В твоем квартале есть евреи?

— Да, много. Ну так что… Заблоцки?

— Ашкенази… может быть венгерской, польской… или даже русской фамилией.

— Гм…

— Я ясно понял, что с некоторых пор что-то происходит. Я чувствую, что с тобой, понимаю все с тех самых пор, как ты был совсем маленьким, я ощущаю тебя, мой малыш. Скажи, как ее зовут?

— Двора. Двора Заблоцки.

— Мой великий мечтатель! Ты напоминаешь мне моего брата… А! Звонят в дверь. Это Петра, пришла постирать, я должен проститься с тобой… А завтра ты будешь дома?

9

Я поднялась по лестницам, на первой площадке рассмотрела портрет рабби Лернера, затем направилась в секретариат.

— Что вы хотите? — спросила меня Лея, девушка с ленточкой бровей.

— Несколько ксерокопий…

— Аппарат еще сломан, — сухо бросила она, вновь подняв телефонную трубку.

Я достала кое-какие бумаги из моего шкафчика, памятки, исправленные работы и конверт золотисто-песочного цвета. Перед тем как выйти, я обернулась к Ривке, которая читала, опершись локтями на стол. Мы переглянулись, и я, воспользовавшись этим, спросила, не роман ли она читает. Девушка закашлялась, потерла левый глаз, почесала нос, положила перед собой свою Библию, обернутую в белый пластик, и сообщила мне, что молится.

— Ты любишь читать романы? — добавила я, не зная, следует ли продолжать этот разговор.

— Да, — ответила она, — но особенно короткие рассказы. Читаются быстрее.

— А они переведены на идиш?

— Да, но больше на английском.

— Мальчики тоже читают? — заинтересовавшись, спросила я и наконец подошла ближе.

— Нет, они не умеют читать так же хорошо, как девочки. Вот ивритом они владеют лучше. Раньше я читала много романов. Теперь у меня не хватает времени из-за подготовки… к моей свадьбе.

Новость заинтересовала меня. Ривка поднесла носовой платок к уголку глаза, вытерла слезу, затем, не отрывая от меня взгляда, откинулась на спинку стула, прикусив нижнюю губу. Апрельское солнце осветило копну ее волос с медным оттенком. Дни шли за днями, а Ривка оставалась для меня загадкой. Несколько раз в неделю, в короткие промежутки на переменах, она присоединялась к преподавательницам французского, отвечала на многие наши вопросы, щедро дарила улыбки и воображала себя посредницей между двумя кланами: мадам такая-то сказала, что такая-то ученица в такой-то день пойдет на прогулку в такой-то час. Случалось, я встречала ее в квартале, она останавливалась и вежливо здоровалась со мной. Я озадачилась: а покинет ли она школу, когда выйдет замуж, и, главное, утратит ли свою терпимость.