Онлайн книга «Пионерская Лолита»
|
Поварихе пришлось закончить свой рассказ: она так и не смогла припомнить смешную фразу, зато сама насмеялась всласть, причем начальник смотрел на нее с большим одобрением. Услышав, что за столом снова установилось молчание, Слава сказал: — А вот еще есть анекдот. Из школьной жизни. Чудак хотел пригласить десятиклассницу. Пригласил и не знает, как за ней ухаживать. То-се. Диск ей поставил фирменный. Мороженое купил, портвейн. Картинки на стол положил из журнала. Она приходит, пальто снимает, он смотрит — на ней школьная форма, ну, думает, все пропало, пионерский сбор проводить будем, это, говорит, зачем? А она: «Утром я от вас в школу пойду, это чтоб не переодеваться». Смеялись добродушно и умеренно. — Да, это точно, — сказала Валентина Кузьминична. — А вот еще — кто знает школьные приметы? Какой первый признак беременности? Не знаете? Уроки учить не хочется. Тоскин, оглядывая присутствующих, вдруг с облегчением заметил, что начальника эти анекдоты не веселят, даже посуровел он как-то и вдруг сказал: — Давайте, товарищи, споем какую-нибудь хорошую песню. И Валентина Кузьминична, сразу отметившая, что она не попала в струю, первая затянула: Среди зноя и пыли Мы с Буденным ходили… И по лицу начальника увидела, что угадала. Хотя ему уже не пришлось ходить с Лазарь Моисеичем Буденным на рысях на большие дела, он тоже был сын орлиного племени, над ним тоже реяло знамя интендантских боев, и поэтому он запел, а за ним дружно грянул весь коллектив воспитателей и сотрудников: На Дону и в Замостье Тлеют белые кости… «Интересно, о чьих костях идет речь? — размышлял Тоскин. — Вероятно, все-таки это про кости белых. Не стал бы поэт писать про кости красных, что они тлеют. С другой стороны, у красных кости тоже белые. Вот и дальше: „помнят польские каты“…» Песня сменяла песню. Лязгали танки, и даже в самых сердечных песнях шумели моторы, потому что у людей этого племени был «вместо сердца пламенный мотор», без пощады била по врагу четырехколесная тачанка-ростовчанка, в светлую минуту произведенная на свет поэтом Рудерманом. («Бедняга, — подумал Тоскин, — больше он ничего не смог произвести, так и дожил до наших дней как автор этой стреляющей брички, впрочем, как и Всеволоду Иванову, писавшему потом еще добрые тридцать лет, пришлось умереть автором бронепоезда…») Гремя огнем, сверкая блеском стали, Пойдут машины в яростный поход, Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин И первый маршал в бой нас поведет… Концерт затянулся, и Тоскин уже стал подумывать о том, как бы это уйти понезаметнее, когда повариха вдруг — вот, живая душа! — внесла в концертную программу долгожданные перемены. — Выпьем! — крикнула она. — Давайте выпьем за нашего дорогого начальника… И давайте что-нибудь повеселей. А? Где гармошка? Давай, наяривай… Она вдруг выскочила на середину, взмахнула салфеткой и пошла, неистово тарабаня каблуками в пол, точно желая насквозь пробить казенные половицы: Э-эх! Милка с летчиком гуляла, Вместе делала полет, Через год она родила Трехмоторный самолет! И тут сорвался с места сторож, забил сапожищами в ту же самую, уже трепещущую половицу и заорал хриплым голосом, словно бы самой природой сотворенным для таких частушек: Я по улице прошел, Путной девки не нашел: То брюхата, то с родин, То подбитый глаз один. Бабочка и сапоги придавали сторожу вид артистический, а частушка его вызвала одобрительную улыбку начальства, тем более что она шла в поддержку поварихиного тоста и ее почина. Видя это, сторож продолжал с видом невинным и даже как бы чуток сонным: Я на печке спала И чулки обоссала, И сижу любуюса, Во что же я обуюса. Тут сторож даже придал себе какой-то кокетливой томности, как делал потом всякий раз, исполняя женскую партию, а повариха рядом с ним почувствовала себя вдруг такой чистюлей, такой девочкой и запела что-то уж вовсе анахроническое: Не ругай меня, мамаша, Не ругай грозно — Ты сама была такая, Приходила поздно. — О-ох! — Сторож повертелся, потопал, взмахивая платочком, и ответил с жалобой: Никому так не досадно, Как моему Шурочке: Сам на печке, хуй в горшечке, А муде на печурочке. Валентина Кузьминична со страхом и уже заготовленным возмущением взглянула на начальство, но оно не ответило на ее немой вопрос. Начальник брезгливо и упорно расковыривал банку с грибами: это было, конечно, опасное занятие — уж какой-нибудь из этих ненадежных, черных-пречерных грибов мог запросто отправить человека к праотцам… Повариха зарделась, но не сдала позиции: У меня на сарафане Петушок да курочка. Меня трое завлекали — Петя, Ваня, Шурочка. Она лихо взвизгнула, затопала и добавила еще: Петя, Ваня, Шурочка, Да я же вам не дурочка. Сторож басовито поддержал эту сарафанную тему: У тебя на сарафане Петушок с цыплятами, Девки моду поимели Ночевать с ребятами… Усыпив бдительность Валентины Кузьминичны, он страшно задолбил сапогами, а потом, остановившись перед ней, спел: Запрягу я кошку в ложку, А собаку в тарантас. Повезу свою разъебу За границу напоказ. Валентина Кузьминична вспыхнула, а сторож, фасонно покружив, остановился на том же месте и продолжил: Я на печке лежал, Да на самом краешке, Я схватился за пизду, Думал, это варежка. Валентина Кузьминична встала и нетвердо пошла к выходу. Это была достаточно заметная акция, однако все же недостаточно демонстративная с ее стороны, ибо начальство не давало никакого сигнала и по-прежнему ковырялось в грибах. Тоскин получил истинное удовольствие от смены репертуара, он высоко оценил отвагу и артистизм сторожа (он был здесь один истинный, шестидесятирублевый пролетарий, которому нечего было терять, кроме цепей), однако Тоскину жаль было Веру, которая краснела против своей воли и не знала, как ей себя держать и куда глядеть. — Ладно, старый, кончай, — небрежно бросил Слава, оторвавшись от увлеченных переговоров с Валерой. Но сторож не обратил на Славу никакого внимания. Зато теперь в бой бросилась повариха — и запела с торжеством (потому что соперница-то ее, вильнув своим завидным крупом, бросила поле брани, бежала, сдалась, ушла вместе со своими анекдотами, со своим законченным институтом и общественными нагрузками): |