Книга Ледяная трилогия, страница 106 – Владимир Сорокин

Каждый раз, прижимаясь к окровавленной, трепещущей груди и слыша трепыхание пробуждающегося сердца, я забывала обо всем, плакала и кричала от радости, повторяя сердечное имя новорожденного:

– Зу!

– О!

– Карф!

– Ык!

– Ауб!

– Яч!

– Ном!

Их было совсем немного. Как золотых самородков в земле. Но они были! И они сверкали в наших натруженных, окровавленных руках.

Живых наших сразу доставляли в тюремный госпиталь МГБ, где проинструктированные Ха врачи оказывали им необходимую помощь.

Число их медленно росло.

Спецотряд завершил операцию в Лоухи и двинулся на юг по железной дороге – через Кемь, Беломорск, Сегеж – к Петрозаводску. Пока оперативники прочесывали очередной город, на станции стоял спецпоезд, предназначенный для перевозки заключенных. После прочесывания города поезд наполнялся русоволосыми и шел в Ленинград.

За два с половиной месяца неустанной работы мы нашли 22 брата и 17 сестер.

Спецотряд «Карелия» приблизился к Петрозаводску – старинному русскому порту, крупному городу со стапятидесятитысячным населением, северной карельской столице, изобилующей голубоглазыми и русоволосыми.

Для осуществления операции «Невод – Петрозаводск» спецотряд был усилен двадцатью офицерами-оперативниками и пятнадцатью тюремщиками из лубянской тюрьмы.

Десятки ледяных молотов ждали в холодильниках своего часа.

Но наступил зловещий июль 1951 года. Сфабрикованное в недрах Лубянки «дело кремлевских врачей-убийц», якобы готовящихся отравить Сталина и других партийных бонз, обернулось против МГБ: был арестован министр госбезопасности Абакумов. И над Лубянкой нависла угроза новой чистки.

Оживились старые враги Берия в ЦК и в Министерстве обороны. В Политбюро посыпались доносы на заместителей Абакумова, одним из которых был Ха.

И Ха принял решение приостановить карельскую операцию.

Спецотряд был отозван, пустой спецпоезд вернулся в Ленинград.

Необходимо было переждать, «уйти на дно», как сказал Ха. Мы с Адр получили месячный отпуск и отправились в один из санаториев МГБ, расположенный на крымском побережье неподалеку от Евпатории. Ха с женой улетели в Венгрию на озеро Балатон. Шро жил у Юс. Мир и Софре проводили лето подсобными рабочими в одном из пионерских лагерей МГБ.

Оказавшись после подвалов «Большого Дома» в жарком и ленивом Крыму, где все рассчитано на примитивный советский «отдых», подразумевающий почти растительное существование, я сперва не могла найти себе места. Тридцать девять новообретенных братьев и сестер не давали мне покоя. За сотни километров от них я чувствовала их сердца, я помнила имя каждого, я говорила с ними.

Адр, понимая мое состояние, старался помочь. Рано утром, до восхода солнца мы заплывали к диким скалам, сплетались там и застывали на многие часы, подобно древним ящерам.

Но мне было мало сердца Адр. Я рвалась в тюремный госпиталь, где лежали все мои братья и сестры. Я хотела их. Я умоляла и плакала.

– Это невозможно, Храм, – шептал мне Адр.

И я била о скалы свои бесполезные руки.

Адр скрежетал зубами от бессилия.

Вскоре со мной стало что-то происходить. Это началось в воскресный вечер, когда Адр, всячески старавшийся помочь мне побороть тоску, решил сводить меня в кино. Кино показывали только по воскресеньям в простом летнем кинотеатре. Вместо обещанной новой кинокомедии в тот вечер стали крутить «Чапаева». Кто-то выкрикнул, что он уже видел «Чапаева» двадцать раз. Ему возразил какой-то пожилой мертвец:

– Ничего, посмотришь в двадцать первый!

Я смотрела «Чапаева» девочкой. Тогда этот фильм потряс меня. Я прекрасно помнила его. Но когда пошли первые кадры и на простыне появились люди, я не смогла их разглядеть. Это были какие-то серые пятна, мелькание, всполохи света и тени. Сначала я подумала, что ошибся киномеханик. Но чередующиеся с изображением надписи я могла нормально прочесть. Все остальное плыло и мелькало. Я глянула в зал: все молча смотрели, никто не кричал «резкость!» или «кинщика на мыло!».

Адр тоже смотрел.

– Ты хорошо видишь? – спросила я его.

– Да. А ты?

– Мне ничего не видно.

– Наверно, мы сидим слишком близко, – решил он. – Давай пересядем подальше.

Мы встали, прошли к последней лавке и сели. Но для меня ничего не изменилось: я по-прежнему читала надписи, но другого не различала. Адр подумал, что у меня просто плохое зрение. Когда на простыне появилась очередная надпись, он спросил:

– Что там написано?

– «В штабе белых», – прочла я.

Он задумался. Рядом с нами сидела пьяноватая пара. Они непрерывно целовались. Я стала смотреть на них. Похоть мертвецов мне казалась такой дикой. Я смотрела на целующихся как на двух механических кукол. Женщина заметила мой взгляд.

– Чего пялишься? Гляди туда! – показала она на экран, и мужчина, тискающий ее пухлое тело, засмеялся.

Я перевела взгляд на экран. Там Петька рассказывал Анке об устройстве пулемета. Но я видела лишь два дрожащих темных пятна.

– А это что? – спросила Анка.

– А это щечки, – ответил невидимый Петька.

И два пятна слились.

Зал засмеялся.

– Идем отсюда, – встала я.

Мы с Адр вышли. Вокруг стояла черная южная ночь. Пели цикады. В здании санатория, утопающего в акациях и каштанах, горели редкие окна. Мы вошли в вестибюль.

За стойкой дремали двое консьержек. Над ними на стене висел большой портрет Сталина. Я никогда не обращала на него внимания. Но что-то заставило меня взглянуть на портрет. Вместо Сталина в белом кителе в раме расплывалось бело-коричневатое пятно с золотистыми вкраплениями.

Я уставилась на портрет. Подошла ближе. Пятно переливалось и плыло.

Я зажмурилась, тряхнула головой, открыла глаза: то же самое.

– Что с тобой? – спросил Адр.

– Не знаю, – тряхнула я головой.

Консьержки проснулись и с интересом смотрели на меня.

– Скажи, кто это? – спросила я, неотрывно глядя на портрет.

– Сталин, – напряженно ответил Адр. Консьержки переглянулись.

– Варя, пошли спать, ты устала. – Адр взял меня под руку.

– Погоди. – Я оперлась руками о стойку и вперилась в портрет.

Потом перевела взгляд на консьержек. Они настороженно смотрели на меня. Я заметила стопку открыток, лежащую на стойке. Взяла одну. Внизу открытки было написано синим: ПРИВЕТ ИЗ КРЫМА! Над надписью клубилось что-то зеленовато-красное.