Онлайн книга «Версия Барни»
|
— Будешь хорошим работником, — сказала она, — накормлю обедом. En français, s'il vous plaît? — Простите, миссис Огилви? — Работник? — Ouvrier. — Très bien [261] . Мы начали с крошечной кухоньки и все то невероятно мучительное утро непрестанно друг на друга натыкались, что неизбежно в столь вызывающе тесном пространстве. Дважды тыльная сторона моей ладони случайно пробегала по ее грудям, и я боялся, как бы рука от этого не загорелась. Потом она залезла на стремянку — настала ее очередь красить потолок. Ух ты-ы! — Ну-ка, помоги мне слезть, милый, — сказала она. Потеряв равновесие, на краткий миг она оказалась в моих объятиях. — Упс! — Извините, — проговорил я, помогая ей выровняться. — Извинением ты у меня не обойдешься, — сказала она, взъерошив мне волосы. В полдень мы сделали перерыв, поели бутербродов из рыбного паштета с булкой, усевшись в уголке на кухонных табуретках. Еще она открыла банку с помидорами, один плюхнула на тарелку мне, другой себе. — Давай, пока сидим здесь, не будем терять времени. Через две недели экзамены, ты не забыл? Ну-ка, скажи мне, как правильно называется то, что в вашем обезьянствующем доминионе (да кое-где и в Штатах) частенько называют мальпо- стиком? — Детская коляска? — Молодец. А как в Британии называют птичку-невеличку, которая здесь известна как синица? — Не знаю. — Сися. — Ай, да ну! — сказал я, чуть не подавившись паштетом. — Ну да, мы называем их сисями, но ты-то о другом подумал, я знаю, противный мальчишка! А теперь скажи, пожалуйста, откуда взялось слово «алиби»? — Из латыни. — Правильно. В этот момент она заметила у себя на юбке белый потек краски. Встала, смочила тряпочку скипидаром и, задрав юбку, разложила подол на столе, чтобы стереть пятно. Юбка на ней была в складку, коричневая. [На странице 15 («ИЛ», 2007, № 8) об этой юбке сказано, что она была «твидовая». — Прим. Майкла Панофски.] Как сейчас ее вижу. Я думал, сердце у меня вот-вот выпрыгнет из груди и вылетит в форточку. Затем, повращав бедрами, она вернула юбку на правильное место. — Ах, господи. Я стала мокрая во всех неприличных местах. Пойду переоденусь. Извини, душенька, — сказала она и протиснулась мимо меня, мягким прикосновением грудей навсегда оставив на моей спине ожог, после чего исчезла в спальне. Я зажег сигарету, выкурил ее, а учительница все не возвращалась. Отчаянно хотелось писать, но, чтобы попасть в туалет, нужно было пройти через ее спальню. «Может, в кухонную раковину? — подумал я. — Нет. Вдруг она войдет и застигнет меня за этим?» Не в силах больше сдерживаться, я зашел в гостиную и увидел, что дверь в спальню приоткрыта. Черт с ним, подумал я в нетерпении. И вошел в спальню, где миссис Огилви в трусах и поясе с чулками стояла, наклонясь, и в задумчивости медлила застегивать лифчик. — Простите, — сказал я, весь вспыхнув. — Я не знал, что… — Какая разница! — Мне просто нужно в туалет. — Ну так и иди давай, — буркнула она неожиданно грубым тоном. Когда, совершенно одуревший от вожделения, я вышел, она была уже одета. Включила радио, и оттуда запели: В восемь поезд свистнул — время выпить пришло. Теннесси уже, наверно, недалеко; Подбрось угля лопату, чтобы ход не падал, А вот уже и Чаттануга за стеклом! [На странице 15 («ИЛ», 2007, № 8) по радио пели «Спят-ка злые». — Прим. Майкла Панофски.] Вот тут-то я и расхрабрился настолько, что подступил к ней, сунул руки ей под свитер и стал расстегивать лифчик. Она не противилась. Наоборот, повергнув меня в сладостный ужас, скинула туфли. — Не пойму, что на меня такое нашло, — проговорила она и стянула с себя юбку. Я потащил вниз ее трусы. — Какой ты нетерпеливый! Надо же, разыгрался. Attendez un instant [262] . Ну-ка, скажи, что джентльмену не к лицу, ну? Мать! Бать! Хрять! — Ну, не помнишь? — прошептала она, запустив быстрый язычок мне в ухо. — Джентльмен никогда не должен… — Спешить! — торжествующе выпалил я. — Молодец! Ну-ка, дай руку. Вот здесь, ага. О! Да, s'il vous plait! Вот тут-то я и подошел к моменту, когда, лежа в одиночестве в гостиничном номере, где на прикроватной тумбочке мокнут в стакане зубные протезы, можно бы протянуть руку и взять в нее себя непосредственно. В моем дряхлом возрасте что остается? — только самообслуживание. И это бы, конечно, помогло мне забыться сном, однако не тут-то было. Черта лысого! В этот миг воображаемая миссис Огилви шлепнула меня по руке, резко ее с себя скинув. — Ты что себе такое позволяешь? Коварный уличный сорванец! Наглый жиденок! Быстро надевай свои вонючие тряпки, купленные наверняка на распродаже, и убирайся вон! — Что я опять не так сделал? — Грязный старикашка. За кого ты меня принимаешь — за уличную девку, которую можно подклеить в баре? А вдруг туда вошла бы Мириам и увидела тебя во всем блеске твоего маразма? Или кто-нибудь из твоих внуков? Ты dégoûtant, méchant [263] . Будешь мне сегодня учить «Оду западному ветру» Шелли, а в понедельник утром в классе наизусть прочтешь. — Это же Китс. — Чепухи твоей и слушать даже не желаю! Во сне ко мне пришла Мириам, опять с каким-то протоколом моих грехов в руке. — Тебе нравится думать, будто ты Хайми доброе дело сделал, встал на защиту его прав, но я-то тебя знаю. Слишком хорошо знаю. — Мириам, что за ерунда? — На самом деле ты скормил ему всю эту еду и выпивку потому, что не простил тот случай, когда он, ничего тебе не сказав, взял за основу сценария рассказ Буки. Ты, как всегда, мстил. — Да вовсе нет! — Ты никогда никому ничего не прощал. — А ты? — закричал я, просыпаясь. — А ты? Я проснулся рано, как у меня всегда выходит вне зависимости от того, когда я заснул; встал, страдая от прегрешений вчерашнего вечера: башка трещит, в глазах песок, нос заложен, горло дерет, в легких жар, руки-ноги будто свинцом налиты. Проделал обычные процедуры: принял душ, всунул на место освеженные мятой жвала — хотя бы только для того, чтобы перед бритьем восстановить форму вваливающихся щек, после чего позвонил в рум-сервис, использовав надежный старый трюк, позволяющий добиться, чтобы завтрак принесли бегом. Ему я научился у Дадди Кравица. |