Книга Беременная вдова, страница 50 – Мартин Эмис

— Или такая вещь, которая бывает при игре в карты, — туманно добавил Кенрик.

— Чего?

— Ну, знаешь — в бридж или, там, что-нибудь в этом роде. У него такая рука была, столько пик — как тут не вставить этой собаке.

— Нет, все-таки ты был прав в первый раз, — возразил Кит. — Испытание характера. Элемент воспитания чувств. Приходит время, когда каждый юноша должен…

— Должен отставить детские привычки.

— Должен показать, из какого он теста.

— И переспать с собакой.

Наступило молчание. Затем Кенрик задумчиво сказал:

— Знаешь, как мы с тобой обычно про чувих болтаем? Вот так она болтает про парней — тех парней, которых ебла. Это не парни ее ебут. Это она их ебет. Но ты прикинь. Мы ж так про чувих не болтаем с чувихами, правда? О господи.

Кенрик и Кит всегда рассказывали друг другу абсолютно все (каждая застежка лифчика, каждый сантиметр молнии), поэтому Кит спросил, просто в силу привычки:

— Там, в этой палатке, как вы с ней раздевались — или вы уже…

— Нет, чувак, не могу я об этом говорить… Я только об этом и думаю — типа пишу это в голове. Но говорить я об этом не могу.

Пишу? Николас презирал Кенрика еще и за то, что его умственное развитие остановилось в возрасте семнадцати лет (когда его выгнали из лучшей школы в Лондоне). И он никогда ничего не читал. При взгляде на Кенрика многих обманывали четкая линия подбородка и вдохновенные скулы. Как обманывалась Лили… Кит сказал с мучительно-медленной неохотой:

— Да, кстати. Помнишь, ты тогда провел ночь с Вайолет. Я хочу у тебя спросить только одну вещь. И никаких подробностей. И все же: как ты думаешь, ей понравилось?

— Понравилось? Э-э, ну да… На самом деле, честно говоря, я не помню. В смысле, я и на следующий день не помнил. Это было после той пьянки. Signore. Ancora, per favore. Grazie [61] . Она, когда проснулась, сказала: «Прошлой ночью ты немножко расхулиганился». Так что, наверное, что-то такое произошло. А потом я попробовал еще и утром немножко похулиганить. Но не смог. Извини.

Они поговорили о Вайолет, о замке; Кенрик, не боявшийся женской красоты, сказал:

— Это та, утонченная, с сиськами? Бог ты мой. Такое лицо на такой фигуре не часто увидишь. Нет, не часто. Наверно, затем ей и нужна вся эта шея. Представь, насколько ты должен сам себе нравиться, чтобы пристать к Шехерезаде.

— Ты себе нравишься.

— До известного предела. Другая тоже вполне ничего. Та, что без волос и с задницей. И в купальнике вроде мамашиного.

Они допили, и Кит показал ему достопримечательности деревни (самое главное — церковь и крысу), а Кенрик сказал:

— Так как у вас с Лили дела?

Они пошли по крутой дорожке, прямо за ними двигалось стадо коз — а может, овец с ягнятами, цвета городского снега, виляющих, подскакивающих, словно ткацкий станок.

— Насчет Лили я как раз хочу с тобой поговорить. Видишь ли, дело в ее сексуальной уверенности в себе. Я подумал, может, ты сможешь меня выручить.

— Как?

* * *

Стояла пятница, и план был такой: они пообедают попозже, или поужинают пораньше, или выпьют чаю с чем-нибудь посущественнее около пяти тридцати, а потом для желающих будет поездка, финансируемая Адриано, в некий ночной клуб в Монтале. По крайней мере, так сообщила Киту Глория, в одиночестве сидевшая во дворике со своим блокнотом для зарисовок на коленях.

— Где Рита? — спросил Кенрик.

— Спит. У всех сиеста. Показать тебе где?

— Господи, да нет, зачем. Я просто наверху потусуюсь. Если можно. Со стаканом чего-нибудь.

Кит поднялся в башню. Он собирался подготовить Лили — и одновременно подтолкнуть реальность в желаемом направлении, чтобы она двигалась, не принимая в расчет его интересы, какими они ему виделись… Ему представилась Рита у бассейна, ее удвоенная, утроенная нагота. Рита напоминала ему, самым антиэротическим образом, Вайолет в десяти-одиннадцатилетнем возрасте: очень стройная, но одновременно в этой оболочке пухлой плоти, в костюме новорожденной.

Лили стояла у окна, глядя наружу. Она повернулась.

— Что-то не так, — сказал он.

— Готова спорить, вы с твоим другом считаете, что это очень смешно. Ты что, не понимаешь, что это означает?

На мгновение Киту показалось, что его попытка уже пресечена, что он выведен на чистую воду — он никогда не видел Лили такой сердитой, как сейчас. Она продолжала:

— Ах ты, врун. Почему ее называют Собакой?

— Что? А почему бы и не называть ее Собакой? Я имею в виду, среди друзей.

— Она же красавица!

— Ну, по-своему, может быть, — сказал он. — Ладно, пусть красавица. Я разве говорил когда-нибудь, что нет?

— Тогда почему ее называют Собакой? Ты что, не понимаешь, что это означает?

— Собака? Что? — Он подождал ответа, потом сказал: — Ну, может, в Америке это что-то и означает. В Англии это означает «собака», и все. Мы все зовем Риту Собакой. Николас зовет Риту Собакой. Это потому, что она… похожа на собаку.

— Чем?

— О господи. Ведет себя как собака. — Он медленно продолжал: — Рита ведет себя как собака. Она вся взбудораженная. Как бывает заметно, что у нее язык дрожит. Как будто она все время немножко запыхавшись. Потом, как она постоянно крутит задом. Как будто хвостом виляет. Крутит задом, как собака.

— Не крутит она задом!

Он отер пот с губы.

— На самом деле ты права. Не крутит. Крутить задом она перестала. Раньше крутила, а теперь перестала. Я ее об этом спрошу — заставлю ее повилять задом для тебя. И ты поймешь, что она похожа на собаку. Клянусь.

— Ой, Кит, ну почему я некрасивая?

А она так редко звала его по имени… А что можно было сказать в ответ на этот ужасный вопрос? Что можно было сделать? Только одно: шагнуть вперед, вступить, обнять ее, погладить по волосам.

— Почему я некрасивая? — У нее опять сделался этот голос, ходящий кругами. — Шехерезада красивая. Рита красивая. Даже Глория красивая, когда улыбается. Все красивые. Почему я некрасивая…

«Ты будешь красивой», — повторял он. И они легли вместе, потом она заснула. И он тоже поэкспериментировал с этим: сиеста, отдых, сон, визит к безумию при свете белого дня… Когда Лили проснулась, он внимательно наблюдал, болтал с ней, пока она мылась и одевалась; еще он терпеливо рассказывал ей, какой симпатичной считает ее Кенрик.

— Хорошенькая, загорелая, — говорил он Лили, когда в половине шестого они спускались по каменным ступенькам. — Еще ты похудела. Так он сказал. И глаза у тебя сияют.