Книга Цирк Кристенсена, страница 15 – Ларс Соби Кристенсен

Мамин голос, тихий, озадаченный:

— Нет? Не хочешь?

— Нет, — сказал я.

— А они получились превосходно. Особенно та, где ты на вышке для прыжков. Вместе с Эдгаром. Ты самый загорелый из всех.

— Откуда ты знаешь? Фотографии-то черно-белые.

— В этом году они цветные.

— Не хочу я их смотреть.

Мамина рука вдруг задрожала. И тотчас опять успокоилась.

— Все хорошо, — прошептала она. — Жара больше нет.

Тут что-то произошло, то есть, вернее, не произошло.

Я открыл глаза, огляделся.

— Слышишь? — спросил я.

— Что?

— Совсем тихо.

Секунду-другую мама прислушивалась.

— Да, в самом деле.

Во всем доме ни звука, ни от камней, скользящих по навощенному линолеуму Тома Кёрлинга, ни от бутылок, катающихся по овальному столу Гундерсена, а главное, не слышно свиста, совсем не слышно, ни малейшего писка, Свистун больше не свистел, последнее «que sera sera» слетело с его губ, и домашнюю оперу сняли с афиши.

Прибежал и отец, встревоженный кассир в пижаме.

— Что происходит? Мальчик заболел? Надо вызвать врача?

Мама повернулась к нему, покачала головой:

— Ты разве не слышишь?

— Нет. А что?

— Тихо совсем.

Отец остановился, глянул по сторонам и широко улыбнулся, будто обнаружил доселе неведомую цифру, за пределами всех рядов.

— Ты когда-нибудь слыхала такое?

Теперь мы можем спать в Шиллебекке как ангелы в раю.

Свистун наконец утихомирился.

Позднее нам рассказали историю, которую вскоре знала вся округа, правда в весьма разных версиях, потому что, хотя конец в принципе всегда был одинаков, рассказы разнились касательно точного развития событий, их примечательного хода, но вот этот вариант, во всяком случае, мой, и я могу за него поручиться где угодно и перед кем угодно: Свистуна жестоко избили. В тот самый день. По обыкновению, он пошел к Западной дороге. Любил стоять на Ратушной площади и свистеть. Дело в том, что там совершенно особенный резонанс, а вдобавок он мог потягаться с самим фьордом, если говорить о силе и упорстве. У светофора, между винным магазином и американским посольством, ему пришлось остановиться: горел красный свет. Одет он был в свое обычное серое осеннее пальто, длинное, почти по щиколотку, в черную шляпу с высокой тульей и белый шелковый шарф, небрежно обернутый полтора раза вокруг шеи. Одни говорят, что он стоял в ожидании зеленого сигнала и насвистывал «Zwei kleine Italiener». Другие столь же уверенно твердят, что в эти судьбоносные минуты на исходе октября 1965 года он насвистывал на Драмменсвейен неотразимый классический хит «Singin' in the Rain», хотя дождь не шел, напротив, светило солнце, тот день можно прямо-таки назвать бабьим летом. Лично я совершенно убежден, что он насвистывал «Que sera sera». Свистун, стало быть, насвистывал «Que sera sera», и тут рядом с ним остановились два дюжих мужика, оба с тяжелыми пакетами из винного, и многие утверждают, что оба уже изрядно зашибли муху, как в ту пору говаривали в Шиллебекке, но, по-моему, это совершенно неправдоподобно, ведь в таком разе они бы не стали покупать по две бутылки трехзвездочного бренди, а именно так они только что и поступили.

— Ты нам свистишь? — спросил один.

Отнюдь не дружелюбным тоном.

Но Свистун не вполне понял, чтó они имеют в виду, поскольку был доверчив и потому верил в доброту ближних, что в большинстве случаев, увы, не соответствует истине.

— Прекрасный денек, верно? — сказал Свистун.

Такая реплика никоим образом мужиков не успокоила.

— Нам свистишь? — повторил другой.

На сей раз Свистун призадумался на секунду-другую, не оттого, что почуял неладное, нет, просто хотел подыскать ответ, отражающий внутренний восторг, обуревавший его в тот миг.

— Я свищу самой жизни, — сказал он.

От подобного заявления настрой тоже не смягчился. И если бы сигнал светофора сменился чуть быстрее, возможно, все, что очень скоро случится, не произошло бы. Но для пешеходов по-прежнему горел красный. И Свистун вновь засвистел, и на сей раз большинство согласны насчет того, какая это была мелодия, он свистел весьма популярную версию шедевра Зары Леандер «Хотите звездочку увидеть, так посмотрите на меня», хотя кое-кто на Август-авеню упорно твердит, что это было «I can't give you anything but love».

Мужики переглянулись.

Первый сказал:

— Чтоб я сдох, этот хмырь свистит нам!

Во время короткой паузы между куплетом и припевом Свистун сказал, и это было последнее, что он успел произнести, про свист я вообще молчу:

— Вы, ребята, небось из пригорода?

Тут они заработали кулаками.

И лупили, пока наконец не зажегся зеленый.

А потом злодеи, каждый со своим пакетом из винного, перешли через улицу к американскому посольству, и их так и не поймали.

На следующее утро Свистун в жутком виде явился домой в Шиллебекк, без передних зубов, с пятью швами на нижней губе, двумя — в углах рта и железной пластинкой в верхней челюсти.

Короче говоря, Свистуна вынудили замолчать.

Но того, что мы совсем недавно едва терпели и мечтали любой ценой прекратить, нам теперь вдруг стало не хватать. С удивлением, чуть не со стыдом мы поневоле признали: нам не хватало свиста. Не хватало бодрых трелей. Не хватало радостных, певучих мелодий. Не хватало неистребимых шлягеров, даже «Закричала птица» с радостью бы послушали. Нам хотелось, чтобы дом восстал из мертвых. Хотелось, чтобы Свистун отправился в Валхерен и стал европейским чемпионом по свисту от Шиллебекка. Увы, эпоха свиста миновала. Медленно, но верно скатилась к закату, и оптимистичный, игривый, едва ли не безответственный характер свиста более не вписывался в тогдашний настрой. И тому, кто свистит, придется повременить. Афишу украсили кулачными лозунгами. Свист стал оскорблением. Раздутые щеки втянулись в худые, подозрительные физиономии.

Птица улетела с губ Свистуна.

Настала пора раскаяния, меланхолии и расплаты.

Скоро ноябрь.

У меня был уговор.

Эдгар жил на Груббегата. Цветы я на Груббегата ни разу не доставлял и впредь доставлять тоже не буду. В Библии разносчика цветов эта улица не присутствовала. Располагалась за пределами карты. Сперва я доехал на трамвае до Национального театра. Оттуда нужно было пройти пешком по Карл-Юхан, где в это время дня, когда магазины закрыты, а кинотеатры еще не открылись, почти безлюдно — пустынная полоса брусчатки и фонарных столбов. Только Бьёрнсон и Ибсен стояли на своих пьедесталах, один — мрачный, застегнутый на все пуговицы, второй — позируя, сюртук и вся грудь нараспашку. Привидение и весельчак. У Стортинга я свернул налево и тем самым пересек незримую, однако весьма четкую границу в городском укладе, кстати, улица, которую я пересек, так и называется Гренсен, сиречь Граница, чтобы не оставалось ни малейшего сомнения, где ты находишься; все города, в особенности столичные, поделены надвое, зачастую рекой, и каждый берег — свой собственный мир и своя сторона света; Сена, Темза, Дунай, Влтава, Акер — об этих реках сложены красивые, меланхоличные песни, обычно из множества строф, ведь они текут и через нас самих, разделяя нас на берега, которые мы редко когда посещаем. За Гренсен я перешел на другую сторону Акерсгата и зашагал мимо зданий газетных редакций, в окнах там еще горел свет, и далеко вокруг разносились трескучие очереди пишущих машинок, напомнившие мне песню, которая никак не шла у меня из головы, — «Listen, do you want to know a secret, do you promise not to tell». Позади осталась площадь Арне-Гарборгс-плас. Арне Гарборг написал роман «Усталые люди», примерно в том же году, когда Обстфеллер написал «Гляжу». По-моему, они оба здорово устали. И теперь, наверно, отдыхали в гамаках Дайкманской библиотеки. Я тоже изрядно устал и тоже охотно бы там прилег.