Онлайн книга «Маковое море»
|
— Гниды? Мандавошки? — Нет, саиб. — Родимые пятна? Увечья? — Никак нет. Нил не ведал, что прикосновение одного человека к другому может быть таким безучастным: никакой злости, нежности или похоти — его равнодушно ощупывали, словно покупку или трофей. Казалось, тело его перешло к другому владельцу, и тот, словно хозяин недавно купленного дома, проводит инвентаризацию, прикидывая, что подремонтировать и где поставить мебель. — Сифилис? Гонорея? Впервые за все время надзиратель заговорил по-английски, но во взгляде его не было даже намека на улыбку, одна только издевка; Нил, растопырившийся перед лекарем, который выискивал родинки и другие особые приметы, тотчас ее уловил. — Почему вы не удостаиваете меня ответом, сэр? — спросил он. — Не уверены в своем английском? Глаза тюремщика полыхнули бешенством от вопиющей наглости заключенного-индуса, посмевшего осквернить его родной язык. Вот тогда-то Нил понял, что даже раздетый донага и лишенный защиты от шарящих по его телу рук, он может противостоять тому, чья власть над ним безраздельна. Головокружительное открытие наполнило его ликованием: отныне он будет говорить по-английски, когда и где только возможно. Но от жгучего желания испытать свою новую силу все слова забылись, в голове мелькали только обрывки заученных текстов: — …Вот так всегда. Как это глупо! Когда мы сами портим и коверкаем себе жизнь, обожравшись благополучием, мы приписываем наши несчастья солнцу, луне и звездам… [52] — Ганд декхо! Очко проверьте! — зло скомандовал надзиратель. Нила согнули пополам, но он продолжил, высунув голову меж раздвинутых ног: — …гордый человек, что облечен минутным, кратковременным величьем… не помнит, что хрупок, как стекло, — он перед небом кривляется, как злая обезьяна… [53] Эхо его голоса билось о каменные стены. Нил выпрямился, и надзиратель наотмашь ударил по лицу. — Заткнись, дерьма кусок! В былые времена прилилось бы мыться и сменить одежду, краем сознания отметил Нил. Сейчас это уже не имело значения, главное — тюремщик заговорил по-английски. — Счастливо оставаться, сэр, [54] — поклонившись, пробормотал раджа. — Уберите с глаз моих этого засранца! В соседней комнате Нил получил связанную в узелок одежду. Охранник перечислил выданные предметы: — Верхняя рубаха, две нижних, пара дхоти, одно одеяло. Береги, все это на полгода. Нестираная одежда была из грубой ткани, похожей на мешковину. Дхоти оказались вдвое уже и короче тех полотнищ в шесть ярдов, к которым привык Нил, и явно предполагались как исподнее. Глядя на неумелые попытки раджи справиться с повязкой, охранник рявкнул: — Чего рассусоливаешь? Прикрой срам-то! Кровь бросилась Нилу в голову, он выставил естество и с развязностью сумасшедшего крикнул: — А что? Ты уже насмотрелся? Взгляд охранника смягчился: — Совсем стыд потерял? Нил кивнул, будто хотел сказать: верно, отныне он не ведает стыда и не отвечает за свое тело, перешедшее во владение тюрьмы. — Пошевеливайся! Терпение охранников лопнуло; один вырвал повязку из рук Нила и показал, как закрепить ее на пояснице, пропустив между ног. Затем конвоиры вытолкали раджу в сумрачный коридор и, подгоняя тычками пик, привели в яркую от свечей и масляных плошек каморку, где на испятнанной тушью циновке восседал седобородый человек. Его обнаженный торс испещряли замысловатые татуировки, а на разложенной тряпице поблескивали иглы. Сообразив, что перед ним татуировщик, Нил дернулся к выходу, но привычные охранники вмиг скрутили и повалили раджу на циновку, уложив его голову на колени старику. Добрые старческие глаза сподобили Нила на вопрос. — Зачем вы это делаете? — выговорил он, глядя на приближавшуюся к его лбу иголку. — Так положено, — негромко ответил татуировщик. — Всех ссыльных метят, чтоб не вздумали бежать. Когда игла ужалила, стало невозможно думать о чем-то ином, кроме волнами расходившейся боли; казалось, тело мстит за иллюзию освобождения от него и так напоминает, кто его единовластный хозяин. Будто сжалившись, татуировщик прошептал: — Ну-ка, пожуйте… — Рука его втолкнула в рот Нила вязкий кругляш. — Это поможет, съешьте… Размякший во рту опий притуплял не боль, но ощущение времени: вся мучительная процедура сжалась до коротких минут. Будто сквозь густой зимний туман донесся шепот татуировщика: — Раджа-саиб… раджа-саиб… Нил открыл глаза: он все еще лежал на коленях старика, стража кемарила в углу камеры. — Что такое? — шевельнулся раджа. — Не волнуйтесь, я разбавил тушь водой, — прошептал татуировщик. — Через два-три месяца метка исчезнет. Одурманенный Нил плохо соображал. — Зачем вам это? — Вы меня не узнаете, раджа-саиб? — Нет. Татуировщик склонился к его уху: — Моя семья из Расхали. Мы получили землю от вашего деда, уже три поколения нашего рода живут вашей милостью. Он подал Нилу зеркало: — Простите за то, что мне пришлось сделать, раджа-саиб… В зеркале Нил увидел, что волосы его коротко острижены, а на правом виске появились две строчки кривыми латинскими буквами: подложник алипор 1838 13
В комнате Захария было не повернуться, а гамак, сплетенный из кусачей кокосовой мочалки, приходилось выстилать одеждой. Укладываясь спать, Захарий почти упирался ногами в окно — давно лишенную ставен квадратную дыру, выходившую в проулок с чередой питейных, борделей и меблирашек; улочка заканчивалась верфью, где нынче кренговали, шпаклевали и латали «Ибис». Мистер Бернэм был не слишком доволен выбором помощника: «Самое безбожное на свете место, не считая окраин Бостона! Зачем соваться в этот гадюшник, когда в миссии преподобного Джонсона есть простой и удобный Дом моряка?» |