Книга Книга без фотографий, страница 20 – Сергей Шаргунов

— Николай, вы очень похожи на моего дядю. Правда, он уже умер. Из города Орска, — сказал я. — И зовут также.

— Как сын? — спросил Коля, впервые обернувшись.

— Заболел.

— Что такое?

— Кашель.

— У дочки сегодня была операция, — сообщил Толя. — Аппендицит. Ночью от боли кричала. Уже всё нормально. Лежит, отдыхает.

— Небось, не спали совсем?

— Мы и так не спим, — хмыкнул он. — Уже третий год вместе. Николай с первым поездом метро ездит. Он из Медведково ездит. Мне поближе, из Отрадного. Сборка в центре. Полчаса, и погнали.

Мы вернулись в Москву, подул северный ветер. А от меня вдруг потребовали капитуляции.

Я приехал в офис, где поджидал тайный порученец — клерк высокого полета в твидовом коричневом пиджаке. Он летал выше меня. У него были буйно, по-южному сросшиеся черные брови и такие же усы.

Войдя в кабинет, я столкнулся с ним брови к бровям. Одной рукой обнимая меня и затягивая, другой он повернул ключик.

Он говорил, что я вытянул лотерейный билет, но сейчас его следует вернуть. Потому что есть решение первого лица в стране:

— Это интересы государства, чтобы тебя не было.

— Странные у государства интересы…

— Сделай все, как я скажу. А то… Ты ведь запросто будешь снова, — он подбирал слово, и жестко его произнес: чернью.

Он наступал. Деньги, дадим деньги. Должность. Или — упадешь в грязь. Это может быть тюрьма. И все отвернутся. Это может быть кирпич. Упадет кирпич.

— Едем в избирком, подпишешь бумажку. Нам скандал не нужен.

За моей спиной были жалюзи. Я затылком слышал Москву: девичий дробный смех, стариковский сутулый бубнеж, кто-то давил клаксон. И ловя поддержку у постороннего шума, я подумал: там, за жалюзи, случаются необычные люди, храбрые. Их мало, но есть такие. Это же элементарно — подчиниться мужчине с бровями и усами, он сильнее, но другие, яростные, одинокие и бессильные, — разве я могу им изменить? Почему я должен подчиняться — сам себя вычеркивать, как будто в чем-то провинился?

— Нет.

— Ах, нет… Ты отсюда не выйдешь, понял?

И я его обманул. Я выдавил, что на все согласен и хочу выпить чашку чая, он сообщил, что чай принесут, я сказал, что хочу побыть пять минут один, только пять минут, в соседнем помещении. Минуты хватило сказать охраннику, сидевшему истуканом в коридоре: «Я в туалет, и вернусь», метнуться на лестницу, сбежать вниз, сказать водителю, округлившемуся навстречу: «Я за сигаретами», и, пока он переваривал, бросить свое тело за угол.

На Тверской возле жестянок разминались таксисты.

— Пятьсот, — назвал рулевой.

Я кивнул. Он довез меня быстро. Я заскочил в подъезд, и начал разрываться телефон. Я вошел в лифт, опять зашуршало, но бледнее, очевидно, мусор на крыше истлел и стал легче, охранник нудел: «Где вы? Вас тут ищут. Даю трубку…», лифт полз сквозь помоечный шорох, я отрубил связь.

Два дня я жил за железной дверью. Раз за разом принимал ванную. Лежал по горло в горячей воде. Они не решались. Они ждали. За окном жирно пылала осень, гремели поезда Киевского вокзала. Вечером я наблюдал, как бдительно мажет огонек фонаря по колесам темного состава. Еда мгновенно кончилась, был неистощим Интернет. Злоба против меня (пять публикаций в час) достигла белого каления, но никак не долетала до мишени, лишь слепила плоским ублюдочным светом монитора. Жена сидела на даче с ребенком, я позвонил ей по городскому: сын мой плакал и кашлял.

Издательница написала на электронку: «Сереженька! Умоляю! Где рукопись?», и я ей отправил. Потом на электронку пришло короткое: «Приношу извинения за резкость. Давайте встретимся. А. Ф.». А погода за стеклами дома рухнула! Неделю погостив, «бабье лето» ушло.

Мужики не спросили ни о чем. Охранник встретил возле квартиры, посадил в машину. Молчали всю дорогу, только иногда он секретничал с проводком. Я походно насвистывал.

Клерк был облачен в траурный узкий костюм. Распахнул молча могучую дверь. Там сидел вий. Большой-большой начальник. Рычал, и слюна кипела. Тяжелые слова загромоздили кабинет.

Я вышел и столкнулся с клерком, тот зыркнул с надеждой, я пожал плечами, он схватился за усы, будто загорелись. Рядом с клерком стоял малорослый банкир и отводил глазки. «Хэлло, Лексеич», — не удержался я.

— Евгений Алексеевич, — сказал он раздельно.

Я спустился в кафе под офисом. Свиная отбивная, кружка темного пива.

— Алло.

— Сереженька, дорогой. Поздравляю! Вы написали прекрасную книгу! У нас все в восторге. Когда можно вас?

— Через полчаса. На Маяковке, о’кей? — О’кей, конечно, о’кей!

Пиво было ополовинено, позвонила жена.

— Он разболелся. Сейчас была «скорая». Едем в больницу.

— Господи, помилуй!

Охранник открыл мне дверь зеркальной машины, сам уселся впереди.

— На Маяковку, — сказал я.

— Слышали? — спросил водитель.

— Что?

— Уже по новостям говорят. Убрали вас. Он сделал радио громче.

— До Маяковки-то довезете? — спросил я задорно, скрывая разверзшуюся пропасть. На Маяковке оба вышли.

— Всего хорошего, — пожевал мертвый воздух Николай.

— Жизнь длинная. А вдруг еще пересечемся? — Анатолий усмехнулся.

— Мужики! Один вопрос. Я вам каким показался? Я вас не напрягал? Я хорошим человеком был?

— Был… Будешь! Какие годы твои! — хихикнул шофер.

— Парень ты нормальный, — продудел охранник. — Чувственный малость.

— Чувственный?

— Что ты думал, мы разных слов не знаем? — сотрясся Толя. — Чай, не крепостные.

— Да я разве простым не был? Я же с вами все время по-братски… я по чеснаку хотел…

— Это и плохо, — сказал охранник и совсем насупился.

Мы обнялись. Сначала обнялся с Колей, он подубасил меня по спине. Затем с Толей, более формально, так, с юморком. Машина сопровождения чернела рядом. Из нее никто не вышел.

Издательница опаздывала.

Она влетела. По ее лицу было видно, что уже знает.

— Допрыгался? Молодой человек, мне капучино, апельсиновый фреш, салат «Цезарь», сэндвич с телятиной и сигареты «Парламент лайтс»!

— Воды, — попросил я.

— Ты понимаешь, что люди добиваются этого всю жизнь? Ты все потерял! Ты разве не чувствуешь, какое время наступает?

— Какое?

— Ты хоть зацепился там, а? Выцыганил себе что-то?

— Мне это неважно. Я писать буду.

— Куда? Листовки на столбах?

— А что важно?