Онлайн книга «72 метра. Книга прозы»
После чего Бегемот ушел. Скорее всего, навсегда из моей жизни. В его голосе слышалась горечь, а горечь — штука заразительная, и мне, разлюбезные зрители, стало плохо. Мне было так плохо, что лучше б я налетел на столб, упал бы в люк, поскользнулся на трапе. Лучше б меня прижало где-нибудь на погрузке чего-то железного или побило по голове. А внутри уже обида расположилась со всеми своими пиявками. И обжилась там… Эх, Бегемот… Я, конечно, не стал ему объяснять, что в той, прошлой жизни, меня трахали каждый день. И очень умело это делали. Словно не замечая того, что я все-таки человек. Походя так — трах-трах. А ты всегда как-то не готов к этому и сказать ничего не можешь, кроме всяких там «как же»… «вот», «да я же»… «совсем не в том смысле…», и сам ты во всей этой ситуации, получается, вещь, и поэтому, когда я теперь говорю о чем-то или даже, может быть, издеваюсь, смысл совсем не в том и не там, то есть весь этот поток моих выражений не выражает тех выражений, а означает что-то элементарное, например: «плохо», «страшно», «стыдно». Так что у меня это еще с тех времен, когда меня трахали. Да все Бегемот понимает. Он же тоже служил. Просто каждый, я думаю, не выдерживает по-своему, и тогда человеку нужно спрятаться куда-то, замуроваться, замазать все щели. Да-а… Бегемот… А мы и не будем расстраиваться. Вот еще! Это нам не свойственно. Лучше мы отправимся на вручение литературных премий. Тем более что нас пригласили. И там уже все приготовлено: и премии, и столы, и литература. И еще мне там очень понравилось свидетельство победы в области прозы, поэзии и драматургии. Оно напоминало член от танка: бронзовая колонка помещалась на массивном фундаменте-елде, а наверху у нее красовался литературный ноль, свитый из лавровых листьев, и ведущий с выражением на лице «все мы любим литературу до появления слез» говорил о претендентах всякие гадости, которые, скорее всего, за неделю до этого были выдержаны им в чане сладких любезностей, а потом, перед самым представлением, вываляны в мишуре ненужных словес. И он, как мне виделось, все время боялся, что это свойство его речи сейчас же обнаружится, и держал спину согнутой для побоев, но обошлось, не обнаружилось, потому что все ждали конца и, дождавшись, устремились к столам с едой. «Дорогая! Теперь будет так: я вхожу в помещенье, расстегиваю ширинку и достаю, а ты, опустившись на колени, надсадно, истерически сосешь. Потом я вытираю руки о твою голову и улыбаюсь». (Я думаю, это сказано о литературе.) Они ели, как жужелицы труп жука-геркулеса. И их руки, глаза, рты мелькали, распадались на отдельные детали и сочетались вновь, складывались вместе с едой в чудесное куролесье, чмокали и пускались вприсядку. Они жрали все это так же, как и свою разлюбезную литературу, высасывая мозговые косточки, не забывая о корзиночках и тартиночках, совершенно не беспокоясь о беспрестанно падающих крошках, копошась и отрыгивая то, что не способны переварить. Там было несколько особ высокого литературного рукоделья периодически паразитировавших на свежесгнивших телах гениев и корифеев, которые — особы, конечно, — так же, как и все остальные, демонстрировали необычайную легкость перехода от потрясений литературного толка к потрясениям существа, употребляющего соленые брюшки семги. Там были жены от литературы и дети от литературы. Там были даже прадети, которые еще не дети, но, вполне возможно, пописав, станут детьми в прошлом или в будущем. Там были даже гады от литературы, а также недогады — черви и мокрицы. И там был я. И чего я там был — никто не знает. Скорее всего, я был там из-за Бегемота — нужно ж было себя на время куда-то деть. И все-таки Бегемот — ублюдина. Толстая скотина, крот брюхатый, черно-белый идиот, поскребыш удачи. Обиделся он, видите ли, на то, что я сказал тридцать три страницы назад. Ах как вовремя он это сделал! Ну и что, что я сказал?! Мало ли о чем я вообще говорю. Может, я не могу не говорить? Может быть, если я не буду болтать, то я не смогу находиться с вами на одной планете. Может, мне противно будет с вами находиться. Может, вы меня тоже задолбали. Может, вы все, абсолютно все — знакомые, полузнакомые, совсем незнакомые — уже давно проникли в меня, влипли, влезли, привязались, растащили меня по частям. Кому досталась моя голова, и он рад чрезвычайно; кому — сердце, а вот тот, рыжий, смотрите же, он это, он, — увел мой желудок, а этому досталась печень. И вот уже я не существую. Я не принадлежу себе. У меня внутри ваши связи, шнуры, провода, и общаются мои части исключительно при вашем милом посредничестве: «Извините, пожалуйста, но не сможете ли вы передать, что мне на такое-то время понадобилась моя селезенка…» Фу, сука… Следует отвлечься. Проветрить, знаете ли, ум, восстановить равновесие души. А для полноты восстановления душевного равновесия придется рассказать самому себе чего-нибудь, какую-нибудь историю из жизни знаменитости. Например, такую: однажды жена (знаменитости) говорит ему: — Ты должен побрить мне промежность. Я там сама ничего не вижу. А он ей отвечает: — А если не побрею? Представляешь, через какое-то время иду я, а рядом со мной катится волосатый шар, и шар мне все время говорит: «Побрей меня! Мою промежность! Видишь, как разрослась! Невозможно же! Сколько говорить можно!» Я говорю — я слышу! После этого нужно пропеть частушку: Как на Курском на вокзале Три мизды в узел связали, Положили на весы, Во все стороны усы. И все! Равновесие восстановлено. А чего я, собственно, переживаю насчет Бегемота? Да пусть катится на все четыре. Пусть уморит кого-нибудь, взорвет полмира. Он же с инициативой, идиот, он же с выдумкой, он же с танцами. Он же приплясывает, если изобретает вместе со своим Витенькой какой-нибудь очередной дематериализатор. |