Онлайн книга «Американка»
|
Потому что вспомнила одну вещь, которую хочет сказать Сандре, важную вещь. — Сядем-ка здесь. — И они уселись на лестнице, Никто Херман и Сандра, они сидели в темноте на морозе, было очень красиво, потому что небо было ясное и все в звездах — тысячи звезд мерцали над их головами. И Сандра вдруг обрадовалась, что вышла на улицу к Никто, и перестала сердиться, что ее разбудили и почти вытащили из постели посреди ночи. Наоборот. Она поняла, что именно этого мгновения не хотела бы пропустить. Ни за что в жизни. Никто Херман рядом с ней. Никто, разбушевавшаяся и пьяная, которую нельзя не любить — которую все любили, и Пинки тоже, и это все усложняло. Никто Херман обняла Сандру и стала объяснять, что проделала всю дорогу из города у моря, чтобы рассказать Сандре… но мысли ее немного мешаются, так что она не припомнит, о чем именно… но вот, кстати, о звездах: — Надо смотреть на звезды, Сандра. — Внимательно, Сандра. — А потом, потом надо лишь… следовать за ними… И никакой роли не играло то, что, как оказалось, никакой ошеломляющей правды Никто Херман с собой не привезла — все равно было здорово. И вдруг, почти как в сказке, внизу из-за угла дома появился Аландец, в руках он держал поднос с напитками. В стаканы были вставлены бенгальские огни. Такие яркие, такие сверкающие… Аландец начал подниматься по лестнице, широко улыбаясь и стараясь удержать в руках поднос с сияющими напитками, он шел вверх по лестнице прямо к небу, где сидели они, к ним. Сердце — бессердечный охотник. Пинки. Любовь не скупится на унижения. Такова уж она. А Пинки, выходит, осталась одна в доме. Аландец улизнул через подвал, через «вход для официанточек», как его еще называли. Ой, Пинки, Пинки. И позже, позднее той же ночью, Пинки на полу в коридоре перед спальней Аландца, перед закрытой и запертой дверью. Пинки, всхлипывающая в короткой задравшейся юбке и торчащих на всеобщее обозрение розовых трусах. Словно собака. Потом Пинки заснула — легким несчастливым сном, в узком коридоре в доме в самой болотистой части леса, на ковровом покрытии, таком некрасивом-некрасивом, таком бежевом. Сердце — бессердечный охотник. Любовь не скупится на оскорбления. Вот что о ней можно сказать. Итак, Бомба Пинки-Пинк в конце концов получила отставку. — Я больше не свободный мужчина, — будет твердить Аландец на следующее утро, объясняя дочери, что Никто Херман отныне будет чаще появляться в доме на болоте. — Ну, по крайней мере не на сто процентов, — добавит он, что само по себе интересно, ведь во времена Лорелей Линдберг он такого никогда бы не сказал. Сами того не замечая, мы превратились в серых пантер, Аландец. Так? Или нет? Что-то связанное с Никто? Это было так непохоже на Аландца — не отдаваться чему-либо на сто процентов. Когда Дорис пришла утром к дому в самой болотистой части леса, она не сказала свое обычное «в этом доме и впрямь пахнет борделем», как говорила всегда. Она интуитивно догадалась, что настроение в доме изменилось, что что-то произошло. Что-то радостное, что-то печальное — или обыкновенное. И поэтому все обычные комментарии неуместны. А когда она вошла в кухню, то увидела Бомбу за кухонным столом перед кружкой кофе, тот успел остыть, но она к нему так и не притронулась. — Никогда не становись про… стриптизершей, — сказала Бомба Дорис Флинкенберг дрожащими губами. Она старалась держаться по-деловому, но лицо ее было красным и опухшим, а краска размазалась и лежала полосками — темно-зелеными, темно-коричневыми, черными — по всему лицу. Едва она это выговорила, как лицо ее снова сморщилось от плача. — В конце концов, они просто вытрут о тебя ноги. — Наговорят с три короба, а цена этим словам грош… И тут — звук подъезжающего к дому автомобиля. — Пинки, такси приехало, — окликнули ее откуда-то из глубины дома. И тогда появилась Никто Херман — бодрая, только что из душа — и сунула голову в каморку, где девочки переодевались в комбинезоны. — Ну что, говорила я тебе, что она его заарканит? — прошептала Дорис Флинкенберг. А потом охотничий сезон закончился. И Женщины разъехались. Срок аренды истек, пора было съезжать из дома на Первом мысе. Автобус «Духовные странствия Элдрид» не желал заводиться, так что Женщинам пришлось вызвать большое такси и двумя партиями добираться до автобусной остановки на шоссе. Можно было, конечно, и Бенгта попросить, но в тот день, когда уезжали Женщины, он отсиживался у себя в сарае: напился и не желал выходить. Сандра тоже отправилась в путь. На остров Аланд, навестить родственников. Это было время отъездов. «Все, что казалось таким открытым, снова стало замкнутым миром», — напевал кассетник Дорис. А в начале нового года в дом на Первом мысе вселилась семья. Совершенно заурядная, Бакмансоны — папа, мама, мальчик, они оказались законными владельцами дома или, во всяком случае, их потомками. Сандра и Дорис продолжали держаться вместе, продолжали играть. В «Тайну американки» и в другие игры. Сандра и Дорис все глубже погружались в детали событий, произошедших у озера Буле: смерть Эдди и все, с ней связанное. Но ничего нового не раскопали. Постепенно это стало казаться детской забавой. Они ничего так и не вызнали. Американка, она как подводное течение. Но та маленькая девочка, Сандра, она сидела на подоконнике в своей комнате и напевала. Напевала песенку Эдди, которую уже довольно хорошо выучила. В одежде Эдди, это была тайна. Что она иногда, тайком от всех, особенно от Дорис Флинкенберг, надевала ту одежду, одежду американки, и расхаживала в ней по дому на болоте, когда оставалась там одна. Мальчишка. Бенгт. Был он там, да? Был? Стояла и смотрела на него сквозь большое панорамное окно на нижнем этаже. Порой он там точно стоял. Порой трудно было сказать наверняка. Порой — вообще неизвестно. Но иногда достаточно было просто представить себе, что он там. И она росла, не вверх, но становилась старше и напевала свою песенку — мама, мама, моя песня! И смотрела на мальчишку, вечно стоявшего там, на опушке леса. Эдди в темноте: это бывало в те вечера, когда она оставалась одна в доме на болоте и играла неведомо во что. — Я чужеземная птичка, — прошептала она в темноту. — Ты тоже? |